Марина Темкина: Когда женщины стали писать о себе, возникла другая литература

интервью с участницей Искренковских чтений 2020

— Марина, зачем нужна женская литература? #искренковские_чтения

— Женская литература нужна была всегда и не разрешалась, подавлялась и поэтому исчезала тоже всегда. И писалась, как и мужская, для всех. Женские голоса прежних времен открываются в эпистолярной переписке и в дневниковой форме. Если говорить о начале записанных текстов, то это Ветхий Завет установил некую норму мужского повествования истории, в нем названо меньше десятка женщин, в Пятикнижие, кажется, их всего четыре на все века. Уже там женщину позиционируют как существо непослушное, неуправляемое, нарушающее закон, она становится объектом обвинения, наказания, надо её приструнить. Будь то Ева со своим седуктивным яблоком или женщины народа Моисея, вернувшиеся к поклонению старых богов, когда жизнь изменилась, рабство закончилось, и стал угрожать голод. (Это, кстати, из вечных сюжетов, вспомним похожую ситуацию — Перестройку). Пока в изучение библейского текста не пришли женщины, было непонятно, какова там роль женщин во всей этой длинной истории. Оказалось, женщина в Библии является центром главных ценностей и моральных устоев, с ее помощью они подвергаются проверке, восстанавливаются и выживают. В других религиях то же.

Или, например, тема возникновения речи у ребенка. Без речи какая литература? Фрейд считал, что ребенок начинает говорить, когда он покидает мать и входит в мир отца, начиная социализироваться в мужском публичном мире. Его мнение оспорила наша соотечественница Сабина  Шпильрейн. Она исходила из реальности: ребенок узнает слова, названия, песенки, стишки, сказки, что и есть речь, от матери, няни, бабушки и начинает их воспроизводить.

Раньше о женщинах писали мужчины. Как и о других “меньшинствах”, евреях, азиатах, индейцах, афроамериканцах, писали авторы с другой идентификацией с позиции мейнстрима, с предубеждениями, ему свойственным. Есть работы итальянской исследовательницы Бенедетты Кравьери (её знают у нас как адресата Иосифа Бродкого и, возможно, как подругу Умберто Эко) о том, что жанр романа, в центре которого история семьи, возник в женских литературных салонах, куда приглашали мужчин-литераторов. Из этих милых светских раутов и обсуждения общих знакомых черпались сюжеты и их интерпретации. Когда женщины стали писать о себе, возникла другая литература. Это не только грамматически-синтактически и фонетически другой язык, это другая форма речи по интонации, стилю и знаковым системам, главное, это другое сознание. Каролина Павлова еще не могла читать свои стихи публично в русских салонах, женщинам разрешалось только развлекать, петь и играть на музыкальных инструментах.

В Англии по многим причинам раньше других стран возникла женская литература, она была частью демократизации и культурологического взрыва в поле образования и гендерных отношений. Мы знаем теперь, с какими трудностями мужского общества и его литературного мира пришлось иметь дело Мэри Шелли, Джейн Остин, сестрам Бронте. Это ведь не случайно, что и Мэри Шелли и Колетт во Франции писали романы под именем своих мужей, вынужденно и скрытно, и эти мужья “без комплексов” наслаждались свалившейся на них с легкой руки их жен славой, пока не разразился скандал. Жорж Санд и именем и внешним видом камуфлировалась под мужчину, и несмотря на профессиональную эмансипацию и литературные заработки, она прожила жизнь самую женскую. Таких примеров теперь сотни.

Когда Ахматова, как она писала, читая Анненского и войдя в круг Гумилева, “поняла как это делать” и “научила женщин говорить”, они уже сами без ее помощи умели это неплохо “делать”. Как представительница меньшинства, в данном случае не только гендерного, но и этнического, Ахматова по матери гречанка, она интуитивно чувствовала, что одну женщину, исключительную (как и исключительного еврея, чуваша или человека иной расы, хотя я не верю в расы) социум еще кое-как может принять и вместить, но всех женщин? – уж увольте:  “Кто их замолчать заставит?”

На нашей территории в разные времена было всегда и до сих пор патриархально, всё зависело от законов и того, что называлось исторической необходимостью. Например, во время войн и социальных катаклизмов. Ведь женщины не просто пишут другую литературу, они живут другую жизнь, у них другая история. Накануне большевистского переворота в России существовало четыре женских журнала, освещавших и социально-политические вопросы, жилищные условия рабочих, медицину, образование. Эмансипированность российских женщин в это время уникальна, благодаря законам женского наследования и образовательным институтам. Возникло целое поколение образованных женщин, писательниц, художниц, врачей и других профессионалок, например, Ольга Фрейденберг. Эта почва была разрушена после 17-го года, когда к власти пришли не очень молодые мужчины с патриархальным и озверело-обсессивным сознанием. Потери от красного террора, гражданской войны, эмиграции (2 млн эмигрантов из русской империи жили только в одной Франции) привели к тому, что некому было строить их утопический социализм. Им пришлось удвоить рынок труда за счет женщин и учредить детские сады-ясли. Как всегда, спасли женщины.

Вся русская классика, будучи мужской от Толстого до Набокова и Вени Ерофеева, сюжетно вращается вокруг женщины. Мое поколение должно было писать школьные сочинения на обобщаюшие темы типа “Женские образы в романе Толстого “Война и мир” – это уже советская форма объективизации женщины. Есть очень убедительная книга Майкла Скемела о том, что на Солженицына работало шестеро женщин, находившихся с ним в разной степени отношений и родства. Женщинам-авторкам бы такую поддержку другой половины общества или хотя бы дожить нам до “своей комнаты” Вирджинии Вульф.

Возвращаясь к вашему вопросу, да, женская литература есть и она всем нужна. Из наших недавних событий не забудем, что перестройка заговорила женскими голосами. На разломе истории оказалось, что есть другой способ речи, журналистики, литературного письма и есть те, кто ими владеет. Женщины оказались теми, кто умел это “делать”. Вся официально-кормившеяся и нонконформистки-эскапическая литература шестидесятников этого не умела. Т.е. демократического языка открытого общества в публичном пространстве тогда еще не было слышно, он обитал/щебетал на кухнях и на квартирниках.

— Ваша личная история, история вашей мамы — как в них отражаются фиолетовые идеи?

— Собираюсь написать книгу или хотя бы записки о своей матери. Как всем женщинам ее поколения, прожившим советскую историю (возможно, они все супер-героини) ей досталась нелегкая жизнь. Она прожила ее достойно, без надрыва и совсем без идей феминизма. Правда, она всегда хотела, чтобы у меня была профессия как можно дальше от политики, позволившая бы «твердо стоять на своих ногах», т.е. быть финансово независимой.

Про себя: я по мере возможности стараюсь избегать широких ворот успеха, мифотворчества, заимствования поведенческих жестов, доставшихся нам от романтического модернизма с его культом поэта и художника. Когда я уезжала из Ленинграда в 1978 году, я сознавала, что у меня нет ниши, мне ничего там не подходило, причем, в обеих культурах, первой и второй андерграундной, я как-то не вписывалась никуда. И это не из-за феминистских прозрений, это пришло ко мне значительно позже. У меня было ощущение, что я ни на что не способна в той форме стагнации социума и его идеологической коррумпированности. Как бы и догадывалась и не понимала почему, не умела формулировать собственные вопросы, почему мне было так трудно. Комбинация женскости и еврейства в той среде, откуда я уехала в 1978м, уже достаточное условие для невозможности само-реализоваться. Прожить свою жизнь на диване с бутылкой, как это делала Лена Шварц или в официальной культуре Белла Ахмадулина (татаркой тоже в России непросто было быть) — мне это не подходило. Я просто стала видеть, как всё мое поколение спивается. Их спас коллапс режима.

Так что моей главной задачей после отъезда, как я это понимаю сейчас, сорок лет спустя, стало понять себя, кто я, что я думаю и зачем меня с моим культурным и семейным багажом сюда поставили, в эту и уникальную и в то же время массовую ситуацию людей, бежавших от тоталитаризма. Это довольно известная тема: что особенного в человеке массы, стоит ли ему о себе говорить, о своем женском? Примерно этим я и занята всю взрослую жизнь, то есть, писать о том, что я думаю, открываю и понимаю. Еще до чтения Ханны Арендт я знала, что самое интересное это внутренняя жизнь человека, её трансляция наружу. Я уж точно более интересный человек на внутреннем уровне, чем на внешнем. Моя жизнь периодами складывалась не совсем обычно, но в целом, как у всех. Ну, жила в одном долгом браке, потом в другом. Меня уже не удивляет ситуация, в которой женщина живет под одной крышей с мужчиной, ест с ним одну еду, спит с ним в одной кровати, у них общие дети, но живут они очень разной жизнью. Чаще всего он об этом даже не догадывается, а она знает точно.

— Что для вас маркеры патриархального текста?

— Маркеры патриархального текста в настоящее время довольно хорошо изучены и описаны. Для меня эмблематической фигурой у нас в этом плане, вы удивитесь, является Иосиф Бродский. Если анализировать его творчество с позиции гендерной теории, то он находится совсем не в «Полете от предсказуемого», наоборот, он прямой и точный стереотип «белого европейского мужчины». Бродский написал много лирических стихов, их адресат-женщина это всегда негативный, покидающий его или пассивный объект, как например, в стихотворении «Великий человек смотрел в окно…». При этом внешность объекта обязательно обладает признаками расчлененного на фрагменты «другого», включая обязательные характеристики «красоты». Он то “обнял эти плечи”, то у нее одни спутанные волосы, то на ней пиджак из тонкой замши, то глаза миндалевидные, то помада, то еще какой-то фрагмент, как некий античный обломок, поэт никогда не видит объект своей привязанности целиком. В его эссе о женщинах-поэтах, Ахматовой и Цветаевой, и о жене поэта, Надежде Мандельштам, проигрываются традиционно заданные роли женщины как сугубо “другой” с функцией оплакивания, жертвенности, несчастливости. И кстати, когда он говорил, что от Ахматовой он научился «величию замысла» и человеческому поведению, то подражал скорее ее надменности, не каким-то другим её качествам.

Лет до сорока я не могла так думать, Бродский был для меня фигурой культа. Интересно, как изменилось мое восприятие и как гендерная теория и практика поумерила пыл. Я психотерапевт-психоаналитик и, если соберусь писать о Бродском, то хотелось бы писать с эмпатией к его детскому опыту, который привел ко многим его проблемам со здоровьем и к комплексу гения с его грандиозным «величием замысла», свойственным утопическому сознанию. Вернее, это детская проекция, фантазия о «великом человеке», и тут уже полный демократический провал. В нашей патриархальной культуре принято Бродского анализировать на конференциях и даже в документальных фильмах таким образом, что поэт отдельно – человек отдельно. Но это шизоидный split восприятия, свойственный нашей культуре, ее согласие на раздвоение личности. Это больше не работает. Вообще, в Америке отучаешься от терминологии великости. На английском говорят признанный, знаменитый, повлиявший на, успешный и в таком роде. Я не пишу о Бродском потому, что он принадлежит поколению детей войны, им коллективно не досталось отношений с матерью в раннем детстве. Это и во всей Европе последнее поколение, оставшееся от травм Второй мировой войны.

В журналистском репортаже я участвовала очень давно, в 80-ые, когда писала фриленс для «Голоса Америки» и «Радио Свобода». С 90-х годов репортаж стал облекаться в форму сенсации, будь то природные катастрофы, типа урагана, наводнения, лесных пожаров или корона вируса. Напряжение голосовых связок и вздергивание эмоций до потолка, это актёрское мастерство, этому легко научиться. В советский период тоже было радостное ликование в голосе в репортажах о парадах и съездах партии, теперь оно начинает опять распространяться в СМИ. Это на мой взгляд, совершенно неподобающая форма подачи и анализа новостных программ. Хотя в России как бы и стараются дискутировать с разных сторон, но в основном делают вид, что хотят, и звучат фальшиво. Особенно когда говорят об обнулении или о законах отмена защиты женщин от домашнего насилия, или дело сестер Хачатурян и Юли Цветковой в Комсомольске-на-Амуре. Это официальная манипуляция, трюки сугубо патриархальной юридической системы, ее цель — доминировать над женской половиной человечества, это дремучий общественный позор. Тут не к ночи вспомнишь приговоренную к каторге Катюши Масловой в «Воскресение» Толстого.

В Америке чем консервативнее канал ТВ, тем более ликующие голоса. Сейчас может показаться, что происходит откат от движения за права человека. Кажется, что этого американского президента избрали только затем, чтобы он играл свою старую роль в программах ТВ, как персонаж reality show, который как попугай научился повторять “Вы уволены”. Это не обладающая разумом правительственная фигура. В Америке сейчас политический кризис, разнообразия проблем хватает. Но в то же время, здесь очень чувствительны к власти, к силовым приемам — этого не любят и ищут средств противостоять. Благодаря женскому включению в политику, именно сейчас выбирали большее количество женщин в местные властные структуры. Одно это уже говорит, что в кризисе вся надежда общества, как всегда, возлагается на женщин. Женская роль — это роль в прямом смысле Спасителя. Я думаю, что с 70-х годов феминизм и нарастание гендерного сознания это необходимость, вызванная ядерной опасностью и надеждой, что женщины в политике смогут удержать мир от третьей мировой войны.

— Когда вы первый раз услышали слово феминизм и как со временем развивались ваши представления о том, что это такое.

— Я по первому образованию историк, и слышала о феминизме на школьной скамье, то есть, университетской, о том, как Советская власть освободила женщину от засилья домашнего труда и вывела её к свету и образованию, создав для её детей счастливое детство. Про коллективные изнасилования в Гражданскую войну или в погромах или про ГУЛаг ни слова. Ни слова о женщинах в Советской армии в Отечественной войне или ложные цифры о количестве этих женщин. Кстати, замечательный фильм “Дылда” об этом. Это все было частью одной большой неправды об истории, которую нам тогда преподавали.

Поначалу термин феминизм вызывал недоумение, если не отрицание, поскольку этот термин был известен в его совковом воплощении двух рабочих смен в одном дне и раз в году празднике 8-го марта, который даже не был выходным днем. Мое поколение научили ненавидеть все публичное, оно было ложью, мы пытались жить приватно. Многие женщины стали растить своих детей сами, не отдавая в официальные учреждения, где дети болели и им индоктринировали идеологию. Не все это могли себе позволить просто материально. В общем, первая фаза принятия это часто отрицание. Потом поразмыслив, почитав-послушав, пришла к другому пониманию своей жизни своего тела, своей женской перспективы, но это уже в Америке. Феминизмов, кстати, много, и они разные.

При тоталитаризме запускали жучек в космос, но не удосуживались производить для женщин менструальные пакеты или противозачаточные средства, когда ими пользовались уже все женщины в демократическом мире. Это вынуждало советских женщин коллективно прибегать к аборту, как единственному надежному и разрешенному средству регулирования семьи. Об антропологии родов в советское время я умолчу, иначе боюсь не остановиться. Практический мизогинизм был полностью интернализирован нянечками в роддомах, они садистски говорили почти буквально каждой роженице в процессе родов: “Ты мучаешь своего ребенка”.

Я дочь матери-одиночки, мой отец умер, когда мне не было еще четырех лет. По мере роста и знакомства с реальностью института семьи в расширенном составе родственников и в нашей коммуналке, я часто ловила себя на мысли и одновременно ей ужасалась, что мне повезло, что у меня не было отца. Это конечно защитная реакция, характерная для травмы. Но у меня на самом деле было больше свободы, чем у других девочек, я не видела страха матери перед мужчиной, не было финансовой зависимости, не было отца-пьяницы и-дебошира или обсессивного ревнивца, мучившего контролем свою жену, как у некоторых моих школьных подруг. Мужчины в моей семье это старший брат и холостой дядюшка-ветеран войны, их обоих вместе уже вполне достаточно, чтобы понять, какое преставление о мужчинах я получила. Была у меня и зависть (к пенису?), когда я слышала, что кто-то с папой ходил в Эрмитаж или на каток или учил немецкий. Это такая неудобная смесь, конфликт между желанием, чтобы мужчина-партнер был в моей жизни и, в то же время, чтобы жить одной. Только однажды так получилось, что я целый год жила одна, по-другому структурировала свое время, занималась йогой, была вегетерианкой и больше успевала.

Я говорю о себе и поэтому звучу как гетеросексуал. Но я верю, что все рождаются бисексуальными и в процессе социализации конструируют свою сексуальность. Я кстати, хочу об этом написать, исходя из своего детского опыта.

В самом начале моей жизни в Америке я почувствовала, что отношения между полами здесь другие и что уважения на душу населения больше, в том числе уважения к женщинам, и больше личного пространства. В нашей русскоязычной общине стало заметно, что женщины быстрее находили работу, общественный статус их меньше заботил, они им не обладали на родине и не привезли его в эмигрантском багаже, даже если в нем лежал диплом о высшем образовании. Это 70-80-ые годы. Женщины часто первыми начинали обеспечивать семью, пока глава семьи собирался с мыслями. Одним из последствий трудоустройства было то, что в публичном мире, на службе, женщинам в Америке оказывали больше уважения, и они не могли этого не чувствовать. А возвращаясь домой, они включались в прежний дисбаланс отношений и начинали работать как бы вторую смену. Домашняя работа незаметна, но усталости от нее не меньше, она постоянна и ежедневна и благодарности за нее не дождешься. В результате многие браки развалились. Мужчина той формации и предположить не мог, что ему нужно взять на себя домашнее хозяйство. Многие женщины и внешне похорошели от перемены социальноой среды из-за повышения самооценки и уверенности в себе.

Со мной это тоже произошло, возможно несколько медленнее, чем с другими. В самом начале 80-х я начала участвовать в работе комитета “Замолченные голоса” в Американском Пен-клубе и познакомилась с разными литературными людьми, с женщинами-поэтами и с тем, о чем они пишут. Где-то в это время мне подарили книгу о феминистской культурной антропологии и о специфике женской сексуальности, отсюда знакомство с концептом “Кто ответственнен за ваш оргазм?” Кроме того, я работала с беженцами в группе в основном молодых американцев и сама стала субъектом новых для меня гендерных отношений на службе. Служба предоставила мне возможность участвовать в эпическом, часто непростом и болезненном, процессе интеграции беженцев в местный ландшафт, что, как ни странно, чаще всего закачивающемся успешно. В силу окружающей меня мультикультуры, я начала разбираться в своей этнической идентификации, в реалиях моего вида секулярного русского еврейства. Так что в моей личной динамике много составных.

Частью моего культурного шока, когда я начала читать “Нью-Йорк Таймс”, было то, что рядом с международными и культурными новостями помещались судебные материалы об изнасиловнании и инцесте. То есть высокое с низким сошлось, но не на карнавале, как у Бахтина, а на страницах серьезной и уважаемой газеты. Это феминизм в действии. И просто я ни одной американской женщины не феминистки не встретила.

— Считаете ли вы, что многие наши современницы, которые яростно отрицают, что они феминистки, по факту являются крайне радикальными в современном мире?

— Конечно. Этому есть название в психологии denial. Повесить на себя ярлык феминистки в таком обществе, как Россия, страшно. Да и везде. Страшно наказания, а в перспективе страха наказания всегда страх смерти, он возникает в подкорке бессознательно, поскольку мы знаем где-то там, что мы смертны. Но бывает и наоборот, когда женщина-феминистка ведет себя показательно-традиционно. Один из примеров такого случая — это Хилари Клинтон, когда обнаружились отношения ее мужа с Моникой Левински. Хилари вела себя публично так, как будто не было в ее жизни долгой феминисткой адвокатской практики или как будто мы продолжали жить в «сладких 50-х». Понятно, что на поверхности могло показаться, что она хотела сохранить семью, но на самом деле она защищала институт президентства в лице своего мужа и их с ее мужем общий политический и профессиональный статус тогда и в будущем. Её позиция его президентство спасла, но она разочаровала многих женщин в Америке. Здесь в личной жизни ведут себя иначе, чем, скажем, в Европе, супружеская неверность в пуританском обществе очень непопулярна. На последних президентских выборах большинство избирателей проголосовало за Хилари, но из-за побочных обстоятельств устарелой выборной системы мы имеем, что имеем.

— В каких женских литературных группах вы принимали участие?

— Моя ситуация усложняется тем, что я живу в Нью-Йорке, в англоязычной среде, а пишу на родном русском, а также тем, что я не очень озабочена продвижением себя в литературном пространстве. Я еще и выставляюсь как художник, и кроме всего, мне надо зарабатывать на жизнь. Причем, работу психоаналитика я люблю, у меня оказались к этому способности. Плюс муж тоже художник, а два художника в семье это проблема. И тут, кстати, тоже неважно семья гейская или нет. Так что занятость не дает возможности пиарить в свою пользу. При этом у меня довольно много публикаций, которые произошли в основном потому что приглашали. Мне очень повезло, что я встретила по жизни Дмитрия Кузьмина и Матвея Янкелевича.

В 90-ые годы я ходила на собрания группы East-West Women. Одной из основательниц группы была замечательная и, увы, покойная Энн Снитов (Ann Snitow), профессор New School for Social Research. Группа состояла из женщин-академиков и журналисток. Я три года была поэтом-резидентом в этом университете в программе Transregional Reseаrch for Democratic Studies. Научилась я там главным образом тому, как функционирует группа женщин, потому что такого опыта у меня тогда не было. Вообще массовому движению я тогда еще не слишком доверяла. В какое-то время мне стало казаться, что Америкой управляют женские группы. Курьезов с ними тоже хватало. Когда разрушилась Берлинская стена, возникло больше связей и интерактивных проектов между женщинами-академиками Восточной Европы и Америки. Помню, одна американская журналистка сказала: ”Мы думали, что раз почти все женщины в Восточной Германии работают, значит, там все в порядке”. Но оказалось, как в жизни. Вообще всегда много международных иллюзий, и я часто себя спрашивала: кто жил за железным занавесом, мы или они?

У меня с хронологией неважно, но я участвовала в конференциях с женщинами-писательницами и журналистками из России. Помню выступления Натальи Ивановой, а также Татьяны Толстой, которая безмерно возмущалась феминизмом. Аргументы её были примитивные, но с них везде начиналось, типа это все про то, кому мыть посуду, но также было и про то, что от тоталитаризма страдали не только женщины, но и мужчины, поэтому зачем раскалывать общество. Я тогда поняла, что у меня в голове все уже сильно изменилось. Слушала на одной из конференций Ирину Прохорову. Познакомилась с Галиной Старовойтовой, с Надей Ажгихиной, со Светой Василенко. Про Нину Искренко уже говорила на конференции. Позднее с Леной Фанайловой, с Машей Степановой – которым уже не надо ничего доказывать про феминизм.

В 90е в музее Гуггенхейма готовилась выставка русских женщин авангарда, ее курировала Зельфира Трегулова, умная, знающая свое дело и очень дипломатичная, сейчас она директор Русского музея. Мы с ней разговаривали про тех замечательных художниц начала ХХ века, но не могли провести много времени вместе, это было перед ее возвращением в Россию. Она попросила меня написать ей про то, как в Америке подходят к проблеме женщины-художницы в изобразительном искусстве. Я об этом говорю потому, что это была моя первая попытка написать на тему, что такое гендерный анализ. Я вдохновилась и расписалась страниц так на десять. А потом услышала от Зельфиры, что она обо всем этом уже знает, чем меня скорее обрадовала. И выставка была замечательная, надо сказать. На открытие приехал Путин. Его попросили что-нибудь сказать, он обычно за словом в карман не лезет, но о женщинах, ну ничего сказать не мог, кроме как, буквально, да, были у нас такие художницы, такие женщины. Это прозвучало крайне неуважительно именно в плане «женского вопроса», ну подготовился хотя бы, что ли. Но видимо женщины для него это несерьезная и нестоящая внимания тема.

Я читала во многих местах и делала перформансы. Одно время я носилась с идеей антологии живых поэтов-женщин, пишущих на русском языке, но всем заниматься невозможно. Я пыталась создать проект устной истории о женщинах, воевавших в Советской армии во время войны, но не подняла денег.

Пожалуй стоит рассказать об одном переломном эпизоде из моей жизни, поскольку это показательный момент для того, как принимаются решения в Америке, и поворотный момент в моей жизни. Мой первый муж был музыкантом и художником. Одна наша приятельница оказалась в совете директоров дома творчества фонда Карла Джерасси в Калифорнии, и пригласила моего мужа подать туда прошение. Мы к тому времени прожили в Америке десять лет. Как водится, первые пять лет уходят на то, чтобы понять, откуда ты уехал, вторые пять лет на то, чтобы понять, куда ты приехал, потом начинаешь жить.

Это и был такой момент. Естественно, что кроме того, что я стирала-убирала-готовила на мужа и сына, кончающего в то время школу, начала заниматься документами для подачи в этот дом творчества и собирать нужные материалы. Муж, между прочим, был когда-то в доме творчества в Паланге от Союза художников. Пишу его био, описываю работы, собираю слайды, делаю лейблы, сочиняю проект, посылаю. Через некоторое время мне звонит сам Карл Джерасси, расспрашивает о том, о сём, просит написать ему письмо о себе, о семье, почему эмигрировали, какие стихи пишу. Говорит, что он и сам пишет стихи, он тоже эмигрант, его семью вызволила из Австрии после аншлюза Элеонора Рузвельт. Началась у нас с Карлом переписка. И вдруг я получаю приглашение в этот дом творчества. У меня тогда была опубликована первая книга и мало других регалий, ну работала в Пен-клубе, участвовала в правозащите писателей от цензуры, где-то уже читала публично. Думаю, ошибка, звоню в фонд, говорю, я не подавала, подавал мой муж. Ответ: нет, не ошибка, вас приглашает Карл Джерасси. Это 1988-ый год.

Я тогда не поняла, что это, как бы моя мама сказала, «поветрие», я думала из личных симпатий Карла или он как-то заинтересовался мной, благодаря нашей переписке. Наверное не без того, но это было в первую очередь результатом политики включения женщин и меньшинств, среди которых наибольшее женщины. Когда я теперь вижу какую-нибудь антологию поэзии, где на двадцать мужчин-поэтов две женщины, я понимаю, что в Америке такого быть уже не может. Здесь знают, что надо включать одинаковое количество мужчин и женщин.

Два месяца пребывания почти в раю этого дома творчества, когда все время было мое, вместе с десятком разных художников, поэтов, музыкантов, которые оказывали мне дотоле неиспытанное уважение, общих обедов и убирания моей комнаты уборщицами. Я почти закончила вторую книгу, возвращаюсь домой, застаю картину «Не ждали». Два месяца никто не убирал квартиру, готовили еду, но не чистили плиту, не мыли ванну-туалет, не стирали, муж с похмелья. И я это увидела и поняла, какую роль я играю в своей семье. Это очень отрезвляет, говоря о феминизме. Речь тоже как-то разломалась на ее составные. Я тогда написала текст «Набор слов», который вошел последним в мою вторую книгу «В обратном направлении», там написанную. Когда ее уже набирали в издательстве «Синтаксис» в Париже, Мария Васильевна Синявская-Розанова советовала, чтобы этим текстом книга начиналась, но я упрямилась, потому что этот текст результат «деконструкции» жизни, ее итог. В моей последней книге «Ненаглядные пособия» этот текст открывает книгу. Эта разложение старой речи не у меня одной случилось, у Льва Рубинштейна, у Нины Искренко, и не забудем, что это уже перестройка.

— Какие женщины-поэты повлияли на ваше становление?

— Первая Цветаева. Елена Гуро. Строчка Елены Игнатовой «Уже Ахматова мертва и раздражает отдаленно». В Украине Оксана Забужко. Поэзия и все остальное Людмилы Петрушевской. Нина Искренко. Лена Фанайлова. Галина Рынду. Многие-многие женщины-поэты в России и в Америке, от Сильвии Плат до Адриэн Рич и афроамериканских женщин, которые начали писать на сленге гетто. И не только поэты, даже не столько. Скорее Джудит Батлер, Хелен Ксиксус, Люс Иррерагей и другие философы. И конечно психоалитики-женщины, Мелани Клайн, первая, кто сказал, что женская грудь важнее для ребенка, чем пенис отца. Раньше я больше читала женщин-слависток, они замечательно объясняли мне мою родную культуру. Но мой мир чтения не разрезан на женское-мужское.

— Нужны ли радикально женские пространства в творчестве?

— Такие пространства помогают, потому что женщины социализируются горизонтально, им не нужна вертикальная иерархия, капитан команды, лидер, начальник. Женщины организуются по другому принципу, это другая форма отношений, более демократическая. В женских группах лучше принимают, поддерживают, кооперируются, понимают соавторство как преимущество. В среде мужчин начинается конкуренция, которая женщинам часто мешает проявиться и состояться.

— Можно ли сравнить американскую и русскую женскую литературу – или это искусство разных планетарных систем?

— У каждой культуры свои задачи. Взаимодействие культур необходимо конечно. У нас читают переведенную с английского литературу, она популярна, и не только с английского. Я редко читаю фикшн.

Мир сейчас глобален, его проблемы тоже глобальны, экология, в первую очередь, климат, его потепление, угроза исчезновения воды. Беженцы, новое великое переселение народов. Ядерная опасность, религиозные, этнические, племенные войны, маниакальные коррумпированные политики, нацеленные на деньги только. Насилие, изнасилование, инцесты, обряд вырезания клиторов у девочек в Африке, отсутствие средств предохранения от беременности, нежеланные дети, бедность, голод, болезни, проблема старости, демографический кризис. Это всеобщие, но и сугубо женские темы, они повсеместны. Не зря Нобелевскую премию дали Светлане Алексиевич.

—  В наше время женщине в литературе полегче?

— Количественный взрыв художников-писателей в 80-х годах и женской литературы в частности, конечно, увеличил конкуренцию. На мой взгляд, преимущество у тех, кто может произвести уникальный личный нарратив.

— Что происходит с женской посмертной творческой памятью?

— Это интересный вопрос. Я мало слежу за наследием. Была в музее Эмили Дикенсон. Во Франции много литературных музеев и поместий. Ахматовой поставили памятник в Питере, она там в полный рост и выглядит как девочка-панк со слегка кривой шейкой. Ну пускай. Я вообще-то не за монументальную увековечивающую посмертную скульптуру, она меня скорее пугает. Лучше делали бы дома творчества в таких музеях-квартирах. Это хлопотно, но полезно. Я думаю, женщины выиграли от отсутствия памятников. Книги другое дело. Очень печально, что нет большой книги Нины Искренко. Не знаю, есть ли такая книга Анны Горенко, очень заслуживает.

Из последних примеров могу привести один. Решили сделать памятник первым американским феминисткам и поставить его в литературную аллею центрального парка в Нью-Йорке. Оттуда сняли скульптуру мужчины-монстра, хорошо. И какого скульптора-женщину для этого проекта выбрали? А традиционного, и она сделала бронзовый трех-фигурный памятник тёть-кисок, сидящих за столом (просто Пушкин), в таком идеализированном гладеньком одёжном реализме, хоть плачь. Ну поставили бы стену с цитатами, они же как никак добились, что женщины в Америке голосуют.

— Самые яркие женщины-писательницы?

— Их очень много, назвать десять, обидишь сто. Но если про обязательный список, то каждый должен выбирать чтение, какое ему-ей нужно, и необязательно хорошее или знаменитое.

— Как можно купить Ваши книги?

— Единственная книгу, которую с настоящее время можно купить, это что-то вроде избранного «Ненаглядные пособия», НЛО, 2019. Надеюсь, что план второго издания моей английской книжки когда-нибудь осуществится, все отложено из-за коронавируса. Выставка рисунков моих и моего мужа, французского художника Мишеля Жерара, в Зверевском центре в Москве тоже отложена. Надеюсь состоится, она называется «Иллюминаторы и повторы», и тогда мы устроим лекцию с показом слайдов и женское чтение. Кроме того, Николай Винник хотел к этой выставке переиздать мою третью книгу «Каланча», первоначально опубликованную в Нью-Йорке в издательстве «Слово» в 1995 году. Надеюсь, эти проекты состоятся.

Страница Марины Темкиной в Московском женском музее.

Категория лифчика

В мире еще не родилось женщины, довольной своей грудью.
Одним кажется, что её у них слишком много, другим –
что её так унизительно мало, что вообще неизвестно, есть ли.
Не знаю, поменялись ли бы они друг с другом,
но на этом не кончаются с женской грудью проблемы.
Одним не нравится, что грудь их посажена слишком низко,
другим, что больно высоко задралась, в гордыне как будто
или как будто речь идет о задранном носе.

Кроме того, относительно груди не иссякла,
как в других сферах, проблема формы. Отношение к форме
вообще вопрос сложный и глубоко корнями уходит
в антропологию, традиции и мифы. Одним грудь их
кажется, как у козы, острой, другим – отвислой,
как у коровы, третьим – каких-то дурацких луковичных
конфигураций или как недоспелые груши, четвертым –
конической, пирамидальной или недопустимо близкой
к кремлеобразной форме, или вообще такой слишком
округлой, что не помещается ни в какой лифчик.
А есть еще разновидность женщин, недовольных тем,
что одна грудь у них несимметрична другой, как будто
это детали украшений архитектуры классической,
спланированной на чертеже по линейке.

Совсем усложняет дело, когда женщины к соскам переходят.
Тут все им кажется не так, природа им не угодила.
В добавление к недовольству величиной и формой
прибавляется проблема с цветом. Одни недовольны
тем, что соски у них коричневые, другие – что розовые,
и тем и другим кажется, что это может быть неправильно
истолковано противоположным полом как признак
их повышенной или пониженной сексуальности,
что в обоих случаях неизвестно, какую реакцию вызовет
в воображении мужчины, а тебе потом отвечать
за их воображение придется. Третьи жалуются,
что соски у них бежевые, как туфли. Четвертые – что очень
они просто… очень такие светлые, что их совсем и не видно.
А еще есть группа, переживающая от противоположного,
от сосков слишком интенсивных оттенков, ярких, темных,
прямо шоколадного цвета или цвета вишни, а некоторые,
как будто существует некий общепринятый стандарт
в этой области, жалуются, что они у них какого-то редкого,
не как у людей цвета, фиалкового, лилового, клюквенного
или абрикосового. Некоторые женщины утверждают,
что они у себя никакого даже самого минимального соска
не замечали в помине.

Положим, это было бы еще не беда и терпимо, но есть
одна проблема, к которой не знаю даже, как говорится,
с какой стороны подойти: у многих женщин соски имеют
свойство торчать, что некоторыми из них рассматривается
как выпад или как оскорбление, направленное против женщины
со стороны её собственного тела или как наказание свыше,
или личная даже в этом усматривается её невезучесть!
Эти больше других бояться нескромными или слишком
сексуальными показаться, даже пытаются со своим телом,
как с врагом, бороться ношением особых, сшитых по заказу,
бюстгальтеров на меху, на поролоне, пенопласте,
с китовым усом, из кожи, замши, на металлических дужках
или с заклепками.

Иные, но это мне кажется уже клинический случай
принесения себя в жертву своим идеалам, в жару норовят
в пиджаке оставаться, в толстой кофте, в крайнем случае
к жилету прибегая, как к средству, могущему скрыть
эту часть их тела и сосков торчком стояние, отчего
носительницам их, женщинам бедным, очень стыдно.
И главное для них опять же, чтобы их не поняли
неправильно мужчины, как приглашение к флирту
или легкодоступности их тела, как будто мужчина
трудовым процессом не занят, и нечего ему больше делать,
как только следить за этим мелким предметом. Существует
мнение, что эта группа женщин преувеличивает силу соска
в природе и проецирует это плод своей фантазии ни на в чем
не виноватое окружающее народонаселение в брюках.

Женщинам свойственно рассматривать проблему груди
как какую-то сверхнагрузку в дополнение к другим
женским неприятностям, женским органам, недомоганиям
перед, во время и после месячных, к страху беременности,
к беременностям, родам, родовым и послеродовым
депрессиям, маститам, климаксам, женским болезням,
женским консультациям и женским отделениям в больницах.

Замечено также, что у женщин поэтому иные отношения
со своим телом, но не в плане получения от него удовольствия,
а наоборот, огорчений и отрицательных эмоций.
От незнания можно даже обмануться и подумать,
что женщина есть отклонение от стандартов природы,
за вершину созданья мужчину принимая, словно мужчина
здоровяк какой-то неуязвимый, и непонятно вообще,
почему умирает.

В общем, признаки собственного пола женщину мучат,
словно это их личная неприятность, а не тело, данное им
природой не напрасно, так что хорошо бы принять
располагающуюся на своем теле грудь и соединиться с нею
без сопротивленья. Удивительно, что молодые высказывают
по поводу своей груди претензий больше, чем женщины
взрослые и среднего возраста. А также практически
поголовно распространяется паника и паранойя
по поводу рака груди, поскольку показатели статистики
растут, а не падают, и это не шутка.

Стоит также заметить, что все больше женщин
прибегают к пластическим операциям. Одни её подтягивают,
им нравится, чтобы грудь территориально повыше на теле
находилась, возможно для облегченья поисков партнеру
или себе, одеваясь. Другие увеличивают грудь в размере,
чтобы перестать огорчаться, что тебе чего-то недодали,
чего-то важного в жизни лишили, создав вместо женщины
на мужчину похожей. Опять-таки все упирается для них
в проблему мужчины какого-то мифического, который
будет якобы привлечен её груди размером.

Третьи, наоборот, грудь решительно уменьшают,
им размер её не подходит, в их воображении, чем меньше,
тем изысканней и сексуальней, и как побочный эффект
операции, они надеются, что при быстрой ходьбе
перестанет их грудь колыхаться и при утренней пробежке
от метро в контору, а также перестанет трястись,
когда танцуешь. А то действительно надоело, что на эту
часть твоего тела больше всего, как им кажется, пристального
внимания обращают, будто ты не человек обыкновенный ,
а редкий экспонат экзотический какой-то.

Вообще отношения женщин со своим телом нельзя сказать,
чтобы любящими были или строящимися на взаимном уважении.
Относительно груди, этой частной и конкретной части
женского тела, скорее их можно даже заподозрить
в ненависти к самим себе, в женоненавистничестве просто
или в том, что женщины вообще своего тела боятся,
большинство и понятия не имеет, как их собственные гениталии
выглядят, к примеру. Возможно, это отношение они впитали
из окружающей среды, в раннем возрасте усвоили не сознавая
еще на уроках физкультуры в школе или на пляже, или дома,
незаметно переняв от взрослых. Не говоря уже о том, что грудь
представляет особую статью расхода, тут есть от чего
в наше время огорчиться.

Мы приблизились к тому, что обещано названием – к категории
Лифчика. С таким отношением к своему телу невозможно даже
и помыслить, что женщинам может что-нибудь помочь, в том числе,
названная часть туалета. В конце концов, это тоже нововведение индустриальной эпохи. Говорят даже, придуманное нашим соотечественником, художником Эрте, оказавшимся в эмиграции
в Париже и сделавшим карьеру как дизайнер тканей и костюмов.

Изобретение лифчика, таким образом, мы в полном праве называть достижением российской истории, её образования и вкуса. Модой
на русских – иначе как объяснить, что эту пытку ношения лифчика
с охотой приняла женская часть человечества. Сначала, разумеется, парижанки, и они же, что парадоксально, первыми бороться начали
против лифчиков где-то в шестидесятых и срывать их
публично со своего тела.

Приходит момент поделиться тем, в чем мне лично
неоднократно признавались отечественные мужчины,
что попав заграницу, насовсем или на время, главное, чем
они были шокированы, это не отсутствием тоталитаризма,
присутствием бананов в лавках или дешевизной алкоголя,
но исчезновением лифчиков с женского тела! Потому что,
хотя известно, что это результат понятой нами по-своему
сексуальной революции и чуждого нам феминизма,
ведь неизвестно, как себя вести в таких случаях мужчине:
замечать или делать вид, что ничего такого особенного
не заметил и продолжать светскую беседу. А если с этим
сталкиваешься впервые на рабочем месте, когда надо
сосредоточиться на трудовом процессе?

Однако наш человек справляется с задачей с честью,
никто не умер, приспособились, кто медленно, кто быстрее,
адаптировались. Причем, где это происходило,
на каком континенте, не имело значения: в западной ли это
Европе, на Ближнем Востоке или в Новом Свете.
Так что мужчины тоже мутируют благодаря лифчику,
и в новых условиях перестают тяжко недоумевать,
есть он на женском теле или его нет, и не является ли это
со стороны женщины самоуправством, вызовом, бунтом,
попыткой конкуренции, и что все это значит? Кто виноват?
Что делать? Как дальше жить, к кому за помощью обращаться:
к по оружию братьям, к правительству или в Богу?

По сравнению в этим, индивидуальная проблема груди
отходит на второй план, на первый перемещаются
общечеловеческие нравственные вопросы: является ли
женская грудь предметом дискуссии о правах человека?
Я, например, лично знаю одну историческую личность,
Которая в молодости контрабандой провезла через границу
письмо академика Сахарова против ядерного вооружения
в собственном американском лифчике.

Или я вот себе пишу, а американский народ
в настоящее время возбужденно обсуждает изменение
в законодательстве, поскольку закон всегда есть вопрос
принципиальный, разрешивший женщинам-матерям
кормить младенцев грудью в публичных местах.
Иными словами, обнажение груди на глазах общества,
если оно функционально, более не считается преступлением
и угрозу общественному порядку не представляет, почему и не преследуется законом и не подвергается наказанию или штрафу.

Или рассмотрим вопрос пляжа топлес , где тысячи женщин
разного возраста, от восьми до восьмидесяти – и все без лифчиков.
Это как по-вашему, хорошо или плохо? И как это влияет
на состояние семьи, частной собственности и государства?
И как на воспитании детей эти условия могут отразиться?
Или это ни хорошо, ни плохо, и не влияет на состояние семьи
в обществе и на воспитании детей тем более обнажение
женской груди с детства никак не отражается, и не может быть рассматриваемо с точки зрения допущения или недопущения
его обнажения, поскольку женское тело есть в природе,
причем, снабженное грудью, раздето оно или одето на пляже.

С этим приходится считаться. Раньше на месте женского тела
было табу, как будто никакого такого особого тела на свете нету.
Довольно долго женское тело показывали в музее
в виде совершенства творения образованному классу, видимо, как дополнительный стимул к получению образования. Тело
в те времена человеческое рассматривалось как отражение
божественного идеала, вечной красоты, мужественности,
женственности, абсолюта недоступного, недостижимого.
С абстракциями-то управиться легче, а в реальности,
когда женился, не с мрамором имеешь дело или терракотой,
не с описанием строчками на странице – сразу все становиться
иначе, сложнее, с родинкой, с волоском, за иллюзии-то
плата дорогая. Так что неспроста женщина своим телом
недовольна. В частности, грудью.

Раньше и ножке-то нельзя было показаться из-под юбки,
от вида женской коленки мужчина совсем заходился.
Бодлер чуть сознание не потерял, сам описывал, сколько
было переживаний! Некоторые считают, что что тело
есть продолжение лица, а у других и с лицом-то своим проблем
не меньше, чем с остальными частями тела. А есть и такие,
что паранджой вынуждены себя в жару кутать.

Сама я, чтобы н уходить от ответа, принадлежу к тем,
кто предпочитает, когда есть возможность, нагишом купаться.
Хотя у меня достаточно проблем с грудью, но раздеваюсь.
А кто стесняется, смотреть не обязан, может отвернуться.

Дельфы, Греция, 1994

Лукреция

Боюсь, люди подумают обо мне, что я валяю дурака
Или что я просто дурак, коль начинаю такое дело.

Данте, Комедия

Их удобряет струйкой Купидон.
Ливий – о ней, и позже Маккиавелли не давала спасть.
Бронзино, начитанный какой, её изображает с книгой,
открывшейся случайно на сонете Петрарки,
её упоминающем. Лоренцо Лотто в руку ей вложил
рисуночек, где нагишом она, в слезах, как бы смотрите,
как я поймал преступницу с поличным.
За попойкой
Тарквиний младший услыхал от жениха, а тот горючим
заправлялся перед брачной ночью, разливаясь о прелестях невесты,
уж в спальне поджидающей, о лоне её невинном и о древнем роде.
Тарквиний распалился – не ему достанется, учуяв разом добычу
и соперника. Козлы. Охотник на привале и по пьяни.
Чтоб не повадно было жениху при мужиках тщеславно похваляться,
и это не вина его, что он себе не может отказать – она прелестна,
по мнению друзей, и добродетельна. Отваливает, будто по нужде,
и крадучись разыскивает спальню в невинном предвкушеньи
поруганья, с ножом в руках.
У них прощают изнасилованье женщин,
но не измену мужу. Синяки! да, были древние-то люди легалисты…
Тарквиниев целехонько живых потом изгнали, только не за это
и не тогда, когда восставший Брут…, но это много позже.
У Рубенса той римской темноты крутая гуща
с красными следами – метафора, подсказывает, мол, желание
насилия то было, не желанье. Она в слезах, он угрожает
ножичком в руке, что коль не согласится, то убьет,
потом слугу приколет и положит их вместе на кроватку,
как бы застав в грехе и мстя за друга. Ну, надо ж как
в неудержимой страсти об алиби заботился.
Как ни смотри,
а все – её вина, и все одно – позор, но так еще с насильем.
Нигде не сказано, мы до сих пор не знаем, лишил ли он её
столь драгоценной им… далась им наша плева! Мы знаем,
что она, когда они вошли, в растерзанных одеждах,
и чтоб смыть позор – ведь честь отца и мужа, столь уважаемые
граждане-мужчины и все они важнее, чем она, чем жизнь её,
чем женской плоти тело… В присутствии толпы и на глазах
всех свадебки, сулишей много счастья…
Августин святой
и в возержаньи подливает масла: уж если, рассуждает,
единственно лишь только от стыда, нетронутой, то ей
не следовало самоубиваться. Какие умные. Хорошенькие
правила у них.

1998

Заплачка

Ой, меня ль, маленькую, не мучили.
Ой, меня ль, девочку, не скручивали, не пеленали.
Ой меня ли, меня ли не застегивали на все пуговицы,
на кнопки, крючки, лифчики и подвязки, шарфы и шапки,
шубы затягивали ремешком, завязывали платки
крест-накрест на спине, что было не пошевелиться.
Ой меня ли, меня ли в детстве не муштровали строго,
воспитывали, прививали манеры, учили ничего не просить,
ничего не желать, не занимать место в пространстве,
не корчить рожи, не гримасничать, иметь приятное выражение
лица, соблюдать приличия, не морщиться, думать гладко,
двигаться грациозно, покачивая бедрами, быть спортивной.
Ой, не меня ль, не меня ли учили бальным танцам, балету,
не пачкать руки, особенно, когда ешь, одеваться со вкусом,
волосы не отращивать слишком длинно, как у хиппи,
не стричь слишком коротко, ты не мальчик,
мини-юбку укорачивать не слишком коротко,
и если длинную, то не совсем до пят, ты ж не синий чулок,
и вырез не слишком низкий, и голос не слишком громкий.
Ой не меня ли учили не жаловаться, не говорить,
что это несправедливо, что это просто неправда,
не обращать внимания на насильников, на садистов,
на психов, на деспотов и убийц, не идти в милицию,
все равно правды не добьешься, не обращать внимания и все,
как будто их нет или они тебе приснились, это твоя фантазия,
богатое воображение, галлюцинации, шизия,
ты все придумываешь или врешь. Ой не мне ли,
не мне ли наказывали не простужаться, не сидеть на сквозняке,
не болеть, не создавать проблем, избегать конфликтов,
не конфронтировать с начальством, ни с кем бы то ни было
вообще, не вставать в позу, в оппозицию к власти,
быть практичной, дипломатичной, твердо стоять
на своих ногах, быть реалистом, не мечтать о несбыточном,
учиться на инженера, мама же говорила, «чтобы стихи писать,
надо талант иметь». Ой не мне ли, не мне ль говорили,
что мальчики способнее к математике, на сто мальчиков
одна девочка, мальчики вообще ко всему способнее,
быстрее бегают и прыгают с парашюта, пусть они занимаются
наукой, пусть они книги пишут, а ты будь женственной,
кокетливой, показывай слабость, не конкурируй,
они хоть и сильный пол, а конкуренции не любят, особенно
конкуренции с женщиной, так что флиртуй, но слегка,
не забывайся, а пристанут, обрати все в шутку, посмейся,
похохочи, неважно, что тебе не смешно, и анекдот обидный,
сохраняй мир, не лезь на рожон, пусть делает, что хочет,
а ты не сопротивляйся, молчи, подчиняйся, будь умнее,
будь выше этого, научись во-время капитулировать,
это лучше, чем быть битой, сохраняй семью,
во всем ему помогай, ему одному тяжело, один он не справится.
Будь хорошей девочкой, и пусть тебя съедят.

На вечере памяти двух американских поэтов,
Джейн Кортез и Адриенн Рич 17 февраля, 2017

Скелетик дерева растет внутри листа.
Издалека нагая женщина, как огромное лицо,
смотрящее грудью – два солнца –
карими, вылезающими из орбит сосками.
Слепо всем телом по телу солнца водит.

В тряпочку куклу завертывая
не поднимай головы. За спиной
обрывки бумаги открытые солончаки.
Известка. Мусор мира, не убиравшийся с 50-х.
Гарь. Выцветающий мох. Песчаный обрыв
с рваным краем, загибающимся как заячья губа.
Желтые корни ползут, как сухие змеи.
Безъязыкий народец шишек, иголок,
хвороста, костяники. Люди смотрят
ящерицами с раздвоенными языками.

октябрь, 1993

16 апреля, 1998

В день открытия первой сольной выставки
с утра ощущение, что никак не проснуться.
Может оттого, что сижу на антибиотиках
после трансплантации зуба, или это дождь
надвигается, атмосферное давление. День
как в Питере и полу-проснувшееся состояние
знакомое, пытаюсь его получше вспомнить,
о чем это было. Беспокойство перед выставкой.
Может она первая и последняя, может это единственная
моя выставка. Как первая публикация, кризис
идентификации. Спутник жизни утром за чаем:
«Что ты такая грустная? Вернисаж это плезир,
иначе зачем было соглашаться?» – слышу как сквозь вату.
Неожиданно понимаю, что так провела все детство,
отрочество, мои у-у… Долго верила, что это от лени
или от воображаемой врожденной дефективности,
просыпалась только для удовольствий.
Вдруг понимаю – это защитная реакция, как и тогда,
от ситуации в семье, где ничего хорошего не ожидаешь.
Иду вниз в мастерскую поделиться открытием,
начинаю говорить и реву, значит, правда. От этого
как-то допроснулась, но внутренний дискомфорт остался.
Пошла погулять, может думаю, куплю на открытие платье.
Пошаталась, вернулась, как говорила мама, “ни с чем”,
в таком настроении ничего мне не идет из одежды.
Около дома захожу в кондитерскую на углу под названием
“Бэби Уотсон”, когда-то она принадлежала итальянцам,
теперь хорватам, но работают польки, здороваюсь: “Чешч”.
Ассортимент неизменен, могу с закрытыми глазами,
попадаю в “наполеон”, объект бытового поп-арта,
не тот изысканный петербургский мамин в детстве “мильфой”,
да и не ем я сахар, но сегодня покупаю и пока расплачиваюсь,
жду сдачу, упаковывают в коробочку, завязывают ленточкой,
понимаю, состояние, по-домашнему называемое “психую”,
остро связано с мамой. Не сказала ей о выставке, “скрыла”,
не спросила разрешения. Понравилась ли бы ей моя выставка,
вопрос не возникает. Критиковать, не одобрять,
не поддерживать, всегда быть недовольной детьми,
раз жертвуешь собой, это естественно, и оставляет их
в вечном долгу. В чем еще могла проявиться её сила в жизни,
власть над детьми… иначе она не умела, так её научили
революции, войны, погромы. Все приходилось делать
от неё по секрету: читать, писать, ходить в кино. Возможно,
до сих пор боюсь, узнает, будет неприятность. Смеюсь
над нами обеими: мама уже одиннадцать лет как в могиле.
Иду домой, рассказываю, реву взахлеб. Отпустило,
“перевод в сознание”. Отмокаю в ванне. Одеваюсь.
Вернисаж. Работа. Спасибо, что пришли. Перформанс.
Смеются. Со многими давно не виделась. Идем ужинать.
Устала. Легко засыпаю.

Четыре стихотворения на женские темы

1. 13 июня 1999

Я пришел домой, сообщенья прослушал,
не оканчивается дома работа,
не кончаются зимы, слякоть, а летом
жара, кондиционер идет ледоходом.

Не ушел еще, я пришел из жизни,
я беспол, бескрыл, и как лягу на пол,
подышу глубоко, полчасика йоги, и ожил
телом, наготой оказался женской.

2. 14 июня 1999

Сидишь за столиком с друзьями,
Вертинским, Лещинским и прочим,
и пьётся по-американски,
то есть, практически не пьётся,
но очень хочется любить.

Иль возвращаешься со службы
сквозь город, ноги, мостовые,
возникнет дерево затмив,
и очень хочется любить.

Сидишь, и Миша, Леша, Паша
сидят и говорят об умном,
о несуразном, о нелепом,
несправедливом, вот и мне
ведь очень хочется любить.

3.
Я думала, никогда не буду с чужим мужем,
мужем его жены, отцом детей, а была, была.

Думала, никогда не жила чужим умом,
еще как жила-была.

Думала, самое главное не наделать долгов,
а жила в долгах как в шелках.

Думала, знаю себя, а не знала,
Пифия-дерево, бронза листа, не знала себя.

4.
Я люблю носить застиранные футболки
цвета серой мышки, кошки с собакой,
в час такой между собакой и волком,
поутру и в другие часы пополудню.

Старые вещи люблю, чтоб честно
выглядеть, без прикрас-украшений,
чтобы бедный хиппи по имени Йорик
в шмотках истлевших сразу понял,
в чем тут дело, узнав своего, тут запнулась,
свою, ведь род-то женский,
местоимение куда спрячешь. И подумаешь,
что бы вечером такое надеть бы.

Песня памяти Светы Вайль

А я хочу быть знаменитой,
а я хочу быть знаменитой,
а ты хотишь быть знаменитой,
хотишь-хотишь быть знаменитой?

А я хотела б быть великой,
хочу себе я быть великой,
а ты, ты хочешь быть великой,
ты хочешь-хочешь быть великой?

А я хотела б быть богатой,
хочу богатой и великой,
а ты, ты хочешь быть богатой?
– Богатой точно, а великой?..

Хочу, конечно, быть здоровой,
хочу богатой и здоровой.
А ты, ты хочешь быть здоровой?
– Ну ты вопросы задаешь…

Хочу любить, а ты, ты хочешь
любить? – это такое счастье!
Любить своих детей сначала,
детей сначала научиться своих любить,
а ты, ты хочешь научиться
своих детей любить сначала?

Ну, а потом уж научиться,
кого в любимых выбирать.
А ты, ты хочешь научиться,
чтобы так правильно влюбиться,
чтоб только радость приносило,
чтоб только радость и веселье…
…любить своих детей сначала…

Песня с рефреном: Май 2008

Всегда надо что-то купить,
то лимоны закончились, то чеснок,
то зубная паста выжата,
тюбик уже комок.

А если ты бедный,
живи без лимонов, без чеснока,
и если есть еще у тебя еда,
чисти зубы пальцем с водой после еды,
потому что врач не принимает без денег.

Не рассчитывай, прошли старые времена,
доброты-дешёвки, то есть добра и зла,
как у Крылова, ты его стрекоза, прилетела от Лафонтена.
Так что если ты бедный, пеняй на себя,
и если больной, пеняй на себя,
а если еще и старый, пеняй-пеняй на себя.

Много страхов съежилось в моем теле:
новорожденный, ленинградский, еврейский,
детский, женский, что залечиваю, блокадный,
подростковый, тоталитарный, эмигрантский,
но больше всего маминых страхов, страха войны,
бедности, старости, умиранья.
Лучше б вложили в тело любовь, заботу, ласку,
навык к плезирам и умение отдавая
для себя получать что-то вдобавок к чувству,
что тебя любят только, когда ты нужен.

2004

Поэма: любовная лирика

Пусть я умру, но пусть умру любя.

А.П. Пушкин

Настоящая любовь. Ненастоящая любовь,
влюбленность просто. Просто любовь.
Не просто любовь, а самая настоящая любовь.
Великая любовь. Любовь однолюба: одна и на всю жизнь.
Романтическая любовь. Несчастная и трагическая любовь.
Любовь мелодраматическая, сентиментальная, то есть,
бесчувственная и жестокая. Короткая, мимолетная,
легкомысленная любовь, длиной в летний отпуск.
Спасительная любовь, для прерывания прежней любви.

Любовь к родине. Любовь к родине-матери. Любовь
к матери, дочери, жене, племяннице, внучке. Любовь
к отечеству, к начальнику, к подчиненному, к народу,
ко всему человечеству и отдельно к его прогрессивным силам.
Любовь к природе, к нашей природе, к нашей культуре
и к иностранной культуре тоже. К древним языкам,
к литературе, искусству, ко всему прекрасному!
К коллегам и к рабочему коллективу, к семье, к соседям,
к ближнему своему. Любовь пушкинского времени.
Любовь военного времени, походно-полевая, госпитальная,
напоследок, прощальная, перед боем.

Мелкая любвишка. Необыкновенная и обыкновенная любовь.
Созидательная и разрушительная любовь, мазохистская
и садистская. Любовь жертвенная: в подворотне, на лестничной
площадке, в вагоне поезда, в коридоре, в сарае, в туалете бара,
на свалке, в лесу, у дороги, на пляже, на траве, на пустыре.
Мусорная любовь, в подвале, на чердаке, тайная, секретная,
позорная, тщательно и напрасно скрываемая, внебрачная
и брачная, открытая для всеобщего обозрения. В тюрьме,
в лагере, в гетто, на нарах, встояка, в койке, в кровати,
в гостинице, в каюте первого, второго и третьего класса,
в лодке не считая собаки, на рыбалке и с милым в шалаше.

Лювовь страстная, безудержная. Пассивная, инертная.
Без желаний, без нужд: лишь бы только любовь!
Любовь и власть, любовь и деньги, любовь и жилищные условия,
любовь и отсутствие своей комнаты, любовь и беременность,
любовь и аборт, любовь и дети, любовь и семейная жизнь,
любовь и антисанитария, любовь и болезни, в том числе
венерические заболевания и СПИД. Любовь геронтологическая,
на старости лет, и любовь с большой разницей в возрасте.
Любовь как классовое чувство и любовь как вкус поколения.

Любовь ко времени и любовь к пространству. Любовь
платоническая и любовь сексуальная. Не любовь, а привязанность,
не любовь, а зависимость, не любовь, а патология какая-то,
аддикция просто. Любовь животная, плотская. Любовь европейца:
кончил и фини, отвернулся к стене и спит. Любовь восточного
человека к процессу, к продливанию удовольствия, любовь по Дао:
вообще не кончать мужчине, а удовлетворять женщину,
раз уж природа так её устроила, тем самым удовлетворять природу,
чтобы ждать он нее милостей мужчине в соответствие с условиями
экологического баланса.

Любовь бесконечная, неземная, божественная, роковая,
Братская, сыновняя, смертельная любовь. Армейская,
нераспознанная, неразделенная, детская, подростковая
любовь, чтобы вырасти, стать взрослым. Любовь
по долгу службу к вышестоящему, к начальнику, к шефу,
к боссу. Академическая, комическая, смехотворная просто,
христианская, по сватовству, провинциальная, местечковая.
Любовь и многоженство. Любовь к любовнику и еще
к другому человеку.

Любовь поэта. Любовь коллекционера, филателиста,
фотографа, любовь охотника и охотника за приключениями,
любовь Дон Жуана, каждый раз стремящегося преодолеть табу
желания матери и Эдипов комплекс конкуренции с отцом,
любовь, примитивно говоря, все еще ребенка, который все еще
хочет маму. Любовь как акция завлечения на крючок, любовь
нарциссиста, который чужим вниманием подпитывается,
а как добился своего, так ему сразу скучно и никакого удовольствия,
а партнерша думает, что это она виновата. Сюда же любовь
одноразовая, тех, кто не может с одной и той же женщиной
второй раз, боится интимности. Любовь некрофила. Любовь
бабника, которому все равно с кем и для которого преступание
нормы, трансгрессия есть героический акт малой кровью.

Любовь покорителя слабых с применением силы,
любовь насильника, фантазирующего, что женщина-жертва
его хочет. Отеческая любовь в процессе инцеста (и почему они
всегда такие верующие, религиозные, не пропускающие службу
в храме), и ведь ребенок, хотя и искалеченный, а тоже родителя
любит. Одним словом, любовь всепоглощающая, не поддающаяся
контролю, собирающая подснежники под снегом, все сметающая
на своем ходу, выплескивающаяся через край, преодолевающая
преграды, анархическая, такой любви все нипочём: снял трусы
и встает… наш разум возмущенный.

Любовь человека, который любит женщин просто всех,
просто всех сразу. И любовь женщины, которая любит мужчин
просто всех вообще, потому что все они немножко похожи,
а совершенного ведь среди них нету, а тут все же есть с кем
в кино сходить. Любовь тургеневских девушек в кружевных
воротничках и в обмороке от перспективы замужества. Любовь
продажная, по расчету. Любовь проститутки к сутенеру. Любовь
с директором, без которой зарплату не увеличит, любовь автора
к редактору на диване, политой спермой от любви к другим
авторам.

Любовь учителя к ученикам, профессора к студентам,
любовь сравнительная, к сравнительному анализу,
рациональная рассудочная. Любовь весенняя, неадекватная
оружающей среде: все расцвело, а я не расцвела. Любовь
лихорадочная, между экзаменами, между баталиями, между
народами. Любовь к белым ночам, к антоновским яблокам,
к зимним видам спорта, к толстым журналам, к имперским трофеям,
к отжившим формам старой культуры. К гениталиям любовь,
к анальному отверстию, к в рот, в ухо, в пуп, в ноздрю, в подмышку.
Любовь, где женское тело есть поле сражения и где мужчина
есть царь зверей.

Разнообразная, прихотливая, однозначная и неоднозначная,
к вождю или к гению, индивидуальная и коллективная,
фиксация просто на этом предмете. Я так до сих пор Цветаеву
люблю, хотя ни разу ее не видала. Может быть сразу бы вылечилась,
а может это было терапевтическое средство от юношеской депрессии.
Все детство промучилась, что люблю её больше мамы, видимо,
она была более на бумаге выносима. Почему, я тогда фантазировала,
Ахматовой было бы насовсем не уехать, а Цветаевой бы, наоборот,
остаться, обе бы только выиграли. И тому подобные случались
подростковые мечтания… Или я думала, что если бы она не вернулась,
хотя тоже неизвестно, нашлись бы добрые люди в оккупированном
Париже: мол, жена еврея и дети её тоже на четверть евреи,
могла бы в Холокосте погибнуть.

Так что, любовь. Как сотворение кумира, идеала для подражания,
от чувства бессилия, от тупика, что ничего изменить не способна,
ничего из тебя не выйдет, а тут – гений! великие! вечные ценности,
пока от времени не рассосались. Или, другие считают, что это
сексуальная фрустрация, отсутствие других удовольствий.

К страданию любовь, болезненная, чахоточная, мучительная,
«пусть я умру, но пусть умру любя». Туристская, чтобы согреться,
выжить на перевале, на постое, в палатке, любовь жильца к хозяйке
и жилицы к хозяину, любовь к служанке, которой деваться некуда,
не на улицу же с дитём. К артистке Марлен Дитрих в фильме
«Голубой ангел». – Двадцать три раза смотрел и еще пойду.
– Да, она ж лесбиянка! – «Так я ж не спать, духовное чувство!»
Любовь однополая, нормальная, однополая без патологии,
у всех народов, многовокевая. Любви все возрасты, и всякой твари
по паре, и чтобы жизнь поменять, подсказанная подкоркой в кризисе,
чтобы адреналин повысился и сексуальное желание потребности
любви помогло бы выжить. По Брюсову, женщина, любовь, страсть,
женщина, любовь, страсть… только закрой свои бледные ноги.

Любовь античная, средневековая, рыцарская,
идиллическая, буколическая и счастливая, как детство
при соцреализме, любовь опять-таки настоящая человеческая,
душа в душу, незамутнённая рефлексией, любовь
и трудовые успехи. Преступная любовь, конспиративная,
свободная любовь, фиктивная для прописки, для получения
гражданства, конструктивная, негативная, маниакальная,
любовь как навязчивая идея. Любовь театральная,
опереточная, цыганская, без условностей, без простыни,
без алиментов, с музыкой, как в ресторане, роковая, как в опере,
как в кино, как в книжках, как в школе. С первого взгляда.
До гробовой доски. К своему ребенку любовь, к детям своим
хотя бы любви научиться. В общем, любовь…

Таруса-Нью-Йорк, 1999

В Америке принято спрашивать: «Вы какой поэт?»
В 80-ые можно было услышать от вполне приличных людей
с образованием: «Я поэт-сюрреалист».
От неожиданности я не могла удержаться от смеха.
Они обижались: «Это не шутка, это серьезно».
Как если б мы сказали, что мы латинские поэты
или акмеисты, или поэты-метафизики.
Сначала я думала, что они действительно без комплексов
старых культур, потом поняла, что у них другие правила игры,
но долго не умела ответить, какой я поэт. Теперь запросто
отвечаю, что я поэт политический, пост-советский,
эмигрантский, русско-еврейский, феминистский,
испытавший влияния футуризма, афро-американской поэзии
и Нью-Йоркской конкретной школы 60-х. автоперевод, 2008
На выставке Ёко Оно: 20 июня, 2015

В Музее современного искусства вижу
на полу маленький предмет, думаю, может быть
это часть инсталляции. Смотритель подходит ко мне,
разглядывает предмет. Немолодой, высокий, плотный
в комплекции афро-американец с важным выражением лица,
дружелюбно спрашивает, моя ли это ручка.
– «Нет», – отвечаю, наконец очнувшись и уразумев,
что это просто ручка, кто-то её потерял. Смотритель
поднимает ручку с пола, мы оба её разглядываем –
Sharpie Ultra Fine Point. Он спрашивает: «Хотите взять её себе?»
Я отвечаю: «А вы?» – «Нет, – говорит, – у меня их много».
Я беру эту ручку чувствуя, может быть это Ёко сама её потеряла.
Такая история мне нравится, но я бы не стала оглашать её
публично. Если она действительно потеряла ручку, а я нашла,
означает ли это, что она поручила мне задание
написать этой ручкой что-то значительное или совершенно
прикольное. Нет, это дурдом. Если бы я написала,
что происходит в моей жизни каждый день,
это могло бы стать вполне веселой книжкой.

автоперевод
28 августа, 2016

По радио передали, что в Египте идет снег.
Шла со службы вечером, в половине десятого,
видела женщину лет восьмидесяти или старше,
сидит на асфальте, вокруг неё инструменты,
с энтузиазмом чинит велосипед. Летом в Нью-Йорке
становишься другим биологическим видом,
рыбой в аквариуме хватаешь ртом воздух,
перенаселенный его микромир. Спасения от жары
не бывает, морозилка кондиционеров, все больные.

Облака, как белые лайки несутся вдоль неба,
там холоднее, натыкаются на небоскреб,
видоизменяются гибко, как в мультике.
Думаю о лайках, ожидают меня в фейсбуке,
путается на языке, ищет новых средств выживания.
Тоска по свободе, то есть, по времени
в траве-мураве, по отпуску, по дуновению ветра,
по тишине, сюрреализм заросшей мхом колыбели.
Слушала лекцию о драйве смерти у младенцев,
которым страшно родиться, это наверно у всех.

Из цикла Видеоклипы

Пора играть амплуа старух, новая карьера
перед зеркалом. Выбрать роль от Шекспира до Чехова
и современников. Беспокоиться, хлопотать,
как няня Джульетты. Обезумевать, стуча клюкой,
как мамаша-шестидесятница дяди Вани.
Как Ида Каминская, кино «Магазин на площади»,
как моя бабушка в конце жизни после погромов и войн.
Прятать от зрителей, как Марлен Дитрих, кожный покров
динозавра. Немножко грима, макияж морщин,
низкий старушечий голос, убрать сонорные,
вечно ворчливая интонация, одежда
двух поколений назад, возможно курила.
Палка, зонтик, очки для близи уже ношу,
шарфик, седые волосы в кичке. Сыграть
постаревших красоток с их темным прошлым,
бывших кокеток-поэток, певичек романсов с гитарой,
с вуалькой и мушкой, всех, кем не была. Ханну Арендт
с её банальным злом привязанности к мужчине-нацисту,
Симону де Бовуар в будуаре с экзистенциалистами,
Веру Слоним за спиной супруга в тени мировой литературы.
Не показав страха, креативно, в полном присутствие духа
на театре, у рампы, перед камерой, на экране, вдохновенно,
с энергией, нежностью, в интимно-непосредственном
контакте с единственным зрителем. На вторых ролях
бессловесно исполняю в кресле психоаналитика
перформанс матери и бабушки для тех, у кого их не было
или нет. Или в той пьесе, где актриса-жена Жан-Луи Барро
говорит даме помоложе: «Милочка, немножко упражнений,
и вы ни в чем ему не уступите. В постели». Успех последует.

Элегия

Они любили нас, мужчины,
они любили нас и днем
любили очень, любовались,
вот локончик, вот локоточик,
они любили нас и ночью,
так горячо, ну, то есть, страстно,
горели ясно, пока не погасло,
пока мы не забеременели,
и хуже, мы уже рожали, и эти дети нас сосали.
Они любили нас, но это, позвольте, милая,
кто ночью встает к ребенку, не до ласки,
до нежностей не доходило, они любили нас,
мужчины-поэты, даже музыканты-художники,
они любили-разлюбили, они бросали-уезжали.
Они любили нас, пока мы
пугливы были, молчаливы,
скромны, без голоса, в постели
ну разве может быть смелели.
Опять рифмуется! Пока мы
не то что мненья не имели, но не умели обсуждать,
пока мы прятались за спины
широкие и плечи может быть поуже
мужчин своих, ведь заповедано, не надо
ходить широкими вратами,
пока зависели от взгляда мужского
и пока желаний не смели высказать и нужд,
на слух они им непонятны, а мы такие истерички
и слишком многого хотели, а также дулись постоянно,
не говоря о менструальном,
не говоря об интересах, стремлениях-целях,
такие разные у нас они с мужчинами.
Они любили нас, а мы организовывали жизнь.
Тут сразу вспомнишь декабристок,
их школы и библиотеки, больницы строили в Сибири,
а рядом каторга с цепями. Они любили нас,
мужчины, когда нас не было на свете,
пока мы не заговорили,
но мы зачем-то появились на этой цирковой арене,
где конкуренция со львами,
молчанье нас не защитило.

2018