Первым в серии интервью с композиторами оперы “Журналистка” мы публикуем интервью с ведущей мандолинисткой России Ольгой Егоровой @olgertinno
Вопросы задавала Любава Малышева.
— Ольга, если набрать в интернете ваше имя, можно обнаружить, что оно всегда упоминается в паре со словами “виртуоз”, “мастерство”, “техника”, “невероятный”, “самый”, “человек-оркестр”. Как живётся на облаке славы? Влияет ли признание на творчество, на стремление развиваться?
— Вы себе не представляете, какое огромное количество виртуозов и невероятных ребят учится сейчас в разных учебных заведениях, побеждает на конкурсах, которые я даже не пыталась выиграть. И многие из них уже давно техничнее меня, потому что прогресс не стоит на месте. Возможно, отчасти я сама себе создала такое амплуа. Когда все восхищаются техничностью, сложно отказать себе не играть быстрые вещи и не продолжать поражать слушателей. Мне бы хотелось, чтобы все эти слова про виртуозность стали связаны с музыкальностью. По поводу развития… В юношестве, когда ты ездишь по конкурсам, выигрываешь их, тебя все хвалят, предрекают великое будущее и всё такое… Очень сложно не поддаться соблазну начать считать себя звездой. Это великое заблуждение рассеивается сразу же, как только единственный раз ты проваливаешься, и у тебя что-то не получается так, как рассчитывал. У меня был такой момент — провальный конкурс. Я винила сначала всех подряд и обстоятельства, потом, наконец, себя. И вот, когда я поняла, что это моя недоработка, просчёт и самоуверенность сыграли такую злую шутку, начался путь становления и взросления в музыке. Мне перестало казаться, что всё, что я делаю — это хорошо. Наоборот, всё стало очень плохо. Внутренний критик сжирал вместе с костями. В таком состоянии сложно держать голову высоко, но так как все вокруг продолжали меня хвалить (я в этом плане очень счастливый человек и поддержки со стороны мне не занимать), мне удалось как-то научиться адекватно смотреть на себя. Мне по-прежнему не нравятся вообще никакие мои записи, я могу записывать до позеленения одно и тоже, но в какой-то момент останавливаюсь и понимаю, что если не можешь лучше, то, значит, не судьба. ЛНБ (лучше не будет) как говорится. То есть, удивительным образом, никакая похвала мне вообще не мешает. Когда кто-то отвешивает комплимент, мой внутренний критик орёт: не слушай, ты отстой. Поэтому, хвалите на здоровье, я скажу спасибо и пойду дальше заниматься.
— Откуда нетерпимость к границам в творчестве?
— Я не умею выполнять задания ровно по тз. Если честно, я дрожащей рукой даже в Бахе пару нот – да изменю. Потому что, например, не удобно. Бах не ошибался никогда, но если бы он знал специфические особенности мандолины, наверняка бы разрешил немножко упростить. Когда меня просят что-то записать, я всегда уточняю, как мне нужно обращаться с текстом, в основном все радостно соглашаются на редакцию. Однажды, когда сочиняла песни для спектакля “Золотая Рыбка”, мне пришлось уговорить Екатерину Гусеву (песни были для неё), поменять местами слова Пушкина в строчке. Она была категорически против, но музыка никак не складывалась. Возможно, это от недостатка профессионализма, но я уговорила. С академическими традициями у меня сложно очень. Я люблю классическую музыку, но ненавижу чопорность. Причём, как у музыкантов, так и у зрителей. Даже при условии, что музыканты играют на сцене “академическую” роль, меня просто дико бесит происходящее в зале: звонок телефона, кашель, шиканье, скованность, наряды, рассматривания друг друга, неуютность, подсчёт количества ошибок, осуждение. Продолжать можно ещё, но и так понятно. Это такой странный выход из зоны комфорта. Вообще не хочу выходить из своего комфорта ради такого. Хочу слушать в наушниках, хочу слушать, сидя рядом. Понимаю, что индустрия работает иначе, но вот же есть прекрасный Андре Рьё. Иногда входишь в зал, и там тебя сразу же встречают максимально неприветливые лица. Вообще, последнее время мне нравятся как выглядят уличные ансамбли и исполнители: Рене Обри на Монмартре, Эстас Тоне. Мне нравится авторская музыка для классических составов. У того же самого Обри в ансамбле мандолина, контрабас, какие-то перкуссии, аккордеон, гитара, фортепиано. Такая акустическая идиллия. В оркестре Наймана сидит скрипичная и духовая группа, и музыка эта волшебная. Не понимаю, когда организаторы просят что-то популярное играть (когда у тебя отличная авторская программа), мотивируя это тем, что люди хотят услышать что-то знакомое. Эпоха каверов, беда.
— Важно ли для вас, насколько жизнеспособна и интеллектуальна публика?
— До сих пор существует огромная разница между публикой русской и зарубежной. У нас просто зашита несвобода. Она проросла сквозь нас. Мы не можем вскрикнуть, не можем хохотнуть, услышав музыкальную шутку, не можем участвовать, мы только наблюдаем за процессом. Как слушают иностранцы? Мой любимый мандолинист Крис Тиле играет абсолютно любую музыку, часто играет сольные! концерты на мандолине. Вы можете представить, как вы сидите в зале и слушаете два часа сольной мандолины? И вот мне попало видео, как в джазовом клубе, где есть столики, один из слушателей поставил телефон на бокал с пивом и записывает, как Крис играет Чакону Баха. Он её только выучил, это премьера, играет в свойственной ему манере – не спеша, вдумчиво, не волнуясь потерять контакт, играет минут пятнадцать. И когда началась реприза после мажорной части, кто-то начал смеяться, потому что уже же вроде было окончание до этого. И Крис тоже улыбается, потому что понимает в этот момент, что он делает что-то на преодоление слушателей. И он это понимает, он воспитывает свою публику, которая привыкла слушать больше блюграсс и терпит его Баха. Но никто не разговаривает, не бубнит, стаканами не гремит, все слушают, даже если не понимают, хотя это клуб со столами. Вот в чём разница. Если когда-нибудь я сыграю в России сольный концерт на акустической мандолине и все скажут, что им зашло, я буду счастлива и спокойно умру.
Когда ты на сцене, один или с кем-то в команде, ты не можешь ни на секунду перестать отдавать энергию в зал. Если этот поток останавливается — кто-то начинает зевать. Ты не устаёшь и не выматываешься только потому, что из зала возвращается обратная волна энергии. Бывает зал сразу дружественный, а бывает холодный. Если ты стоишь на сцене один в холодном зале — это ужасный дискомфорт до тех пор, пока зал не станет дружественным. А если ты играешь всего пару номеров и зал не стал дружественным за это время, ты уходишь разбитым. У меня было такое пару раз, чувство отвратительное. Когда ты с командой в холодном зале — это делится на всех и вроде как легче. Но если вдруг зал так и не оттаял, все впадут в депрессию. Музыканты — очень уж чувствительные люди. Поэтому не стесняйтесь выражать свои эмоции, когда слушаете их. Без вашей ответной энергии творец превращается в холодец.
— Ваш главный инструмент, мандолина, имеет столько вариаций, что кажется, каждый инструмент вообще уникален. Вы каждый раз изучаете возможности новой мандолины с нуля, нужно над этим долго работать, или же в ваших руках всё становится музыкальным немедленно?
— Последнее время у меня инструменты попадаются топовые, на них невозможно плохо играть. У свекра есть мандола Gibson и его шикарная Льюис мандолина. У меня теперь три инструмента голландского лютьера Тайса ван дер Хаста. Они все разные, но степень удобства идеальная. При смене инструментов руки вспоминают за секунды.
— Как становятся мультиинструменталистом?
— На самом деле я не думаю, что я мультиинструменталист. Для меня это слово означает, что человек в совершенстве или в достаточной степени владеет несколькими инструментами. Кроме домры, альтовой домры, мандолины и октавой мандолины, я ещё (как и все студенты музыкальных учебных заведений) играю на фортепиано. Что значит “играю”? Читаю ноты с листа, могу импровизировать, могу сыграть аккомпанемент, подобрать. Но вломить что-то техничное не могу, наверное. Хотя лет десять назад после работы оставалась в классе и учила прелюдию Рахманинова G-moll, потому что душа просила праздника. Когда активно играла с лупером, использовала ксилофон, всякие шумелки перкуссионные. Но там нужно было сыграть две ноты в ритме, так что вряд ли я ими владею в достаточной степени. А ещё у меня была свирель и я мучила домашних передувами. Кстати, один раз, пару недель мучила скрипку. Это было ужасно, но первую неделю я не теряла надежду. Вот с вокалом я уже где-то приближаюсь к ступени “владения в достаточной степени”, но не уверена, что успею до старости.
— Вы рассказывали, что выбор класса домры в музыкальной школе был выбором вашей мамы, причём она не знала, что это за инструмент. И она же отправила вас учиться в Москву в 14 лет.
— В нашей семье мать имеет огромное значение и влияние. У моей бабушки мама умерла, когда ей было шесть лет. Ее маму звали Серафима, так теперь зовут мою дочь. Говорили, что она была что-то вроде ведуньи в деревне. К ней приходили толпы людей и спрашивали совета. Одна её фотография, которую я помню, куда-то исчезла, но у меня остался вышитый рушник от прабабушки и связанная чёрная скатерть. Могилы её тоже нет, там построены новостройки. Не знаю почему, но я часто думаю о ней. Моя бабушка выросла с мачехой, она была как сталь, преподавала математику всю жизнь в школе. Дожила до 94-х лет. Две её дочери — это две моих матери. Они совершенно разные. Моя мама оказала на меня огромное влияние в духовном плане, чувствовала меня на каком-то потустороннем уровне, а моя тётя заложила в меня совершенно другие энергии и восприятие мира. Сейчас я наблюдаю, как растёт моя дочь, и у нас как раз это интуитивное видение друг друга очень сильно. Так же тонко они общаются с бабушкой. Вообще, моя мама — волшебный человек, она со всеми умеет общаться исключительно тонко, для неё самое важное качество — духовность. И вот, если я умею читать собеседника и при желании подстраиваться под него, мама умеет сохранять свою позицию и как бы подтягивать собеседника под свой уровень. Наверное, единственный, кто поддерживал мои занятия музыкой — это моя мама. Бабушка не дала ей заниматься тем, чем она хотела и мама получила образование экономиста, хотя никогда не любила эту профессию. Поэтому она старалась поддерживать любую творческую искру в нас с братом. До того, как я уехала в Москву, моя мама принимала решения за меня, потому что я почему-то не хотела нести никакой ответственности, я боялась. В какой-то момент мама почувствовала, что в Сургуте я не продержусь ещё четыре года в училище. Наверное, потому что у меня начался очень бурный подростковый период, пару раз я была немного не в себе. Она понимала, что это от скуки в большей степени, чем от характера. И она приняла решение, что мне надо уехать и поступить в училище уже в Москве. Это было не просто, я была участницей “Новых Имён” в Сургуте, на меня рассчитывали. Идея уехать пришла в октябре, мы с мамой решили держать это в тайне до последнего, потому что казалось, что меня сразу же вычеркнут из музыкальной жизни. Глупо сейчас это кажется, но тогда было страшно. Получается, что я всех обманула, в том числе своего педагога и уехала. Анализируя этот факт я думаю, что всё так вышло от моего нежелания на тот момент решать что-то самостоятельно. Мама видела эту ситуацию так, я могла видеть по-другому. Но не видела вообще, просто не думала. Прошло много лет до тех пор, как я научилась сама всё решать и поступать согласно своим желаниям и убеждениям. Но то, что мама тогда решила отпустить меня, было очень правильно, это был определяющий поступок для судьбы. С отцом у нас была больше молчаливая связь, сейчас его уже нет в живых. Возможно, он сам не хотел много говорить, но я жалею, что не стремилась к разговорам с ним и к открытости.
— Какие творческие активности, кроме музыки, привлекают вас?
— Все шутят, что я коллекционирую мандолины. Я ходила в художественную школу, но, видимо, рамок в виде обычной школы и музыкальной было овер много, и там не сложилось. Потом рисовала сама. Сейчас тоже периодически рисую, но мне сложно придумать сюжет. В музыке для меня нет проблемы придумать что-то, сразу слышу, сразу вижу. А в рисовании долго-долго думаю, что бы такое нарисовать… Поэтому редко сажусь. Увлекалась вязанием: вязала свитера, шарфы. Обожала это дело, но потом успокоилась полностью. Люблю шить, раньше прямо вещи шила, джинсы, какие-то куртки прикольные, сейчас машинка стоит на специальном столе, чтобы по-быстрому что-нибудь сделать при необходимости. Очень люблю всякое рукотворчество. Редко, но делаю игрушки. Связала как-то гигантского мишку, сшила клевых клетчатых близнецов зайца и медведя, и до сих пор удивляюсь, как так здорово получилось.
— Помните ли своих педагогов-женщин из музыкальной школы?
— Всё помню. Моя музыкалка сначала делила здание со спортивной школой. Мой первый педагог Савинова Любовь Петровна жила в нашем доме в соседнем подъезде, но мы с ней не были знакомы до поступления в школу. А потом она стала со мной заниматься и в школе и дома, и даже стала моей крёстной. Ещё в подъезде с Любовью Петровной жила моя первая подруга из детства Маша. Именно из-за неё я вообще попала в музыкальную школу. Её мама не могла отвести её на прослушивание и попросила мою: “Может, сводишь? И заодно свою дочь покажешь?” В итоге Маша попала на фортепиано, а меня взяли на домру. Маша закончила Екатеринбургскую консерваторию как теоретик и там же осталась жить. С Машей мы дружим до сих пор, и с её двумя сёстрами тоже. Удивительно, но мы похожи с ними внешне. Всегда шутили по этому поводу, не четвёртая ли я сестра. Школа переехала в новое красивое по тем временам здание и стала центром искусств. Мраморные полы, большие коридоры. Я помню, как мы со старшими подружками засунули шпильку в розетку (вот что делает отсутствие интереса к физике), а потом сшибали её номерком. Ещё в школе я влюбилась первый раз — в Пашу Дешуру (гитарист группы «Пелагея»). Он ко мне был вообще холоден, но мы часто ездили по конкурсам и концертам вместе, поэтому ему приходилось общаться. Дружить начали уже в Москве. Он, кстати, тоже уехал сразу после школы. Потом так получилось, что я перешла в класс Марины Борисовны Сигуты, было болезненное расставание с первым учителем. Марина Борисовна предложила мне играть на четырёхструнной домре, что приблизило меня к мандолине ещё на один шаг, но я об этом ещё не знала. В детстве я любила общаться в основном со старшими детьми, с подростками. Не знаю почему они со мной возились, но мне было с ними комфортно. Так было на протяжении многих лет. Сейчас я отдаю долги и общаюсь с ребятами младше меня — со своими учениками, например. Теперь понятно, почему со мной возились — чтобы не заскучать и не состариться.
— Какую музыку вы слушали в подростковом возрасте?
— Так получилось, что я подверглась убеждениям мамы в этом вопросе и долгое время считала, что только классическая музыка — хорошо, всё остальное — деструктив и плохо. Но у меня были друзья. Тот же самый Паша Дешура, который поставил мне в поезде “Агату Кристи”, я сошла с ума и влюбилась в этих парней. Купила все альбомы на кассетах на деньги с премии от конкурса и стала «просвещаться». До сих пор обожаю, и, когда спрашивают про любимую группу, называю их. Мне кажется, я у них своровала всё, что можно было: стиль, интонации, образы. Мой брат слушал много всякой музыки, жил за стенкой в соседней комнате, но мне ничего не нравилось настолько, чтобы хотя бы спросить, что это. Потому что убеждение, что не классическая музыка — плохо, так и сохранялось. То есть я слушала “Агату” и думала, что я поступаю плохо. Все новые артисты неклассического жанра врывались в мою жизнь с новыми людьми. Я влюблялась то в одного артиста, то в другого, и это каждый раз было навсегда. Ни с одной группой/артистом не было такого: слушала-слушала, а потом разлюбила. Сейчас из накопленных любимых, которые отзываются: Rene Oubry, Chris Thile, Mumford & Sons, Nightwish, Mylene Farmer, Dream Theatre, Apocaliptica, Ghotan Project, Depeche Mode и, наверное, много чего могу сказать по отдельным песням и альбомам. Если честно, я не меломан вообще, то есть я могу один плейлист слушать все время. Но определенные песни или музыка застревают на определенных жизненных моментах, и я их кручу без остановки, поэтому потом они остаются со мной навсегда. И вот, например, я не люблю тяжелую музыку, тут у меня начинает идти кровь из ушей, хотя я понимаю, что там всё очень круто сделано/сыграно. Но удовлетворения я не получаю. Хотя могу слушать Rammstein недолго. Чисто восхититься в очередной раз и выключить. Из современной русской поп-культуры очень импонирует Дорн и Тина Кузнецова, ну и Little Big (потому что они просто зайчики). И вот думается мне, что это такая последняя черта — Little Big, которую я себе позволю полюбить. Дальше я уже не могу, наверное, это возраст во мне говорит?
— Первое важное выступление?
— Первый городской конкурс в Сургуте, после чего меня приняли в «Новые Имена», это было в семь лет. У меня было бархатное удивительной расцветки платье, два белых банта. Я играла “Тамбурин” Госсека и “Кадриль” Темниковой (“Когда-то наши предки…”)
— РАМ им. Гнесиных…
— Честно говоря, в РАМ я училась плохо. Мое учение закончилось в МГИМ им.Шнитке у народного артиста Лукина Сергея Фёдоровича. Я планировала либо остаться у него дальше в институте, либо надеялась, что он сможет начать преподавать в Гнесинке. Но он сказал, что я уже должна плыть по течению, уходить в большой мир и барахтаться самостоятельно. Вот я и ушла. Моим профессором был Народный артист России Круглов Вячеслав Павлович. Благодаря ему и его ансамблю я окончательно пришла к мандолине. Но именно во время обучения в Академии у меня были проблемы с гонором и самоопределением. Боюсь, что я была далеко не восприимчивой студенткой, как-то я себя не так вела. Наверное, тут был перекос как раз в другую сторону: я все сделаю сама, не надо ко мне лезть и помогать. В итоге такой путь тоже был не правильный. Из женщин — педагогов в моем студенчестве я запомнила на всю жизнь двух прекрасных учителей, но они были в колледже им.Шнитке. Это Давыдова Кира Леонидовна по общему фортепиано, которая меня так учила играть, как будто я пианистка. Не делала поблажек, потрясающе объясняла про звук, про туше. Я даже участвовала в конкурсах по общему фортепиано и что-то там занимала! И вот это был невероятный опыт, потому что все эти приемы можно было применить к домре, потом я также объясняла про звук своим ученикам по домре и мандолине. А сейчас у меня есть ученики по фортепиано. Меня попросили позаниматься с ними на летних каникулах, пока пауза в музыкальной школе. Я подумала: разобрать программу-то я точно с ними смогу. Но когда начала занимать, вдруг поняла, что я вообще все помню и понимаю, сама от себя была в шоке. И вторая моя учительница по дирижированию — Егорова Надежда Алексеевна. Мне вообще не нравилось дирижирование, но она почему-то считала меня талантливой. И так вышло, что я согласилась взять специализацию и сдавать госэкзамен. Для народников госэкзамен — это одно произведение с народным оркестром, второе с баянным. С народным было просто: там был Хачатурян, вторая часть скрипичного концерта, где солировала Ольга Горлова, домра. А для баянного я ничего не могла выбрать — мне же правда было не интересно. И вот Надежда Алексеевна говорит: вот возьми такие-то ноты в библиотеке и дома посмотри, мне кажется — это твоё. Я взяла, до следующего урока даже не открыла. Пришла на занятие и говорю: всё подходит, ага. Звучит вступление, а потом: ты-гы-дын, ты-гы-дын, ты-гы-тын-тын-тын. Россини, Увертюра к Вильгельму Теллю. И как я это буду дирижировать перед оркестром баянистов? Весь процесс репетиций и госэкзамена помню прошёл в стыде. А сейчас посмотрела записи — смешно. Кстати, Надежда Алексеевна научила меня так ловко делать партитуры для народного оркестра, что я недавно очень просто и легко сделала 13 партитур для симфонического из своей музыки. На самом деле было бы здорово встретить своих учителей ещё раз.
— Первый музыкальный проект.
— “Зелёная Лиса” был первым проектом, который получился на выходе из академической музыки. Там была Ирина Савина (гитара, гавайская гитара до́бро), благодаря которой я познакомилась со всеми важными людьми, что до сих пор меня окружают и многие из них стали музыкальной семьей. После “Зелёной Лисы” я участвовала в проекте Алексея Кудрявцева. Это было совсем не долго, но поучительно. Там мне даже дали поиграть на клавишах в какой-то момент. Оказалось, что это гораздо сложнее фортепиано. Потом у меня сформировалась группа “Happy Penguins”, которую я очень любила. И я постоянно где-то участвовала, как гость. Проектов было очень много и было совершенно не до Смольного проекта, о котором я начала мечтать с самого начала, когда выступила с сольным номером на большом фестивале в сете с “Зелёной Лисой”. И вот так всего много накопилось, что я подумала: сейчас или никогда. Ушла из всех проектов, уволилась с нескольких работ, купила кучу электронных девайсов и начала делать сольную программу. Я уже начала с этим выступать, уже программа была готова, и мне даже удалось уговорить комиссию в Гнесинке вместо госэкзамена по специальности сыграть сольный концерт.
— Пишете ли вы тексты?
— Единственный текст, который я написала — это “Город Платона”. Это было в колледже на скучной лекции по ОБЖ. Хотя там был очень весёлый преподаватель, вряд ли. Но точно — на лекции. Я даже и не думала, что это пригодится. Но спустя несколько лет, когда мы делали моно-спектакль на двоих с Александром Щербиной, мы накидывали друг другу все авторские материалы, что у нас есть. И он сказал: сочини на этот текст песню. И сразу же спелась мелодия. Правда пару песен я ещё сочиняла для “Happy Penguins”, но я ужасно стесняюсь своих текстов — это худший кошмар поэта. В настоящее время все тексты песен для моего дуэта “Duo RO” пишет либо Алина Ренжина, либо Людмила Малова («Дайте Два»). При чем технология такова: сначала сочиняется музыка, обсуждается о чем песня, и потом уже девушки все описывают в стихах. Результат всегда отличный, очень удобно. Ещё год назад я была уверена, что лучшее место, где можно услышать наши песни – это наш концерт. Теперь я совсем в этом не уверена, поэтому трудимся над изданием всего, что накопилось. Но на последнем альбоме “Lost in Lavender Fields” почти все наши песни представлены.
— Вы конструируете некоторые композиции прямо на сцене. Конечно, понятно, что за этим стоит множество репетиций, но выглядит результат всё равно как случайная магия, электрическая магия. Расскажите о том, как вы решились использовать лупер, педалборд и какие ещё женщины-музыканты так делают.
— Сейчас мне уже опять нравится акустическая музыка. Очень забавно, что когда я все эффекты только начинала использовать, мне все говорили: наиграешься и потом вернёшься к чистому звуку. Теперь мне нравится на одном инструменте найти возможность сыграть сразу несколько партий, чтобы звучал ансамбль. Это, может никому и не интересно, но для меня как преодоление себя. И вообще, мне сейчас кажется, что нужно делать больше музыки, когда мозг слушателя останавливается. Слишком много суеты вокруг, слишком много слов и звуков. Но когда я нашла для себя все эти гитарные эффекты и лупер, я была в восторге, играла в наушниках днями и ночами. Там особенная специфика попадания в ритм, не отработаешь нажатие педалей — на сцене все пойдёт не по плану. Моим кумиром была Тереза Андерсон. Один знакомый прислал ее видео и после этого как раз я бросила все свои группы и ушла с работы. Сейчас каждый второй музыкант играет с лупером, это уже давно не уникальность, хотя я бы могла похвастаться тем, что делала действительно сложные технически вещи. Учеников по мандолине у меня достаточно настолько, чтобы сказать, что они есть, а вот по использованию лупера и гитарных эффектов, конечно, нет. На самом деле это очень просто, огромное количество видео-инструкций и обзоров есть в интернете, ходить к кому-то на занятия не имеет смысла.
— Какие проблемы есть у женщин-музыкантов?
— Я думаю, главная проблема — это витающая в воздухе мысль: “Как только родишь — твоей карьере крышка”. Я спокойно отношусь к тому, что меня могут считать слабым полом и помогать мне, уступить место в метро и дотащить тяжёлый чемодан. Более того, я хочу, чтобы мне помогали, когда мне это нужно. А, следовательно, мне сложно говорить о равноправии. Но об уважительном отношении друг к другу я говорить могу. Никогда не позволю себе оскорбить мужское достоинство, и, соответственно, буду требовать к себе такого же отношения.
— Участвовали ли вы когда-то в полностью женских проектах?
— До 7-го класса я училась в гимназии, где мальчики и девочки учились в разных классах. Нормально я общалась только с одной девочкой, которая носила очки с диоптриями ещё больше, чем у меня. Буллинг был ужасный. В РАМ им. Гнесиных был госэкзамен по ансамблю — у нас было трио домристок. У всех домристов профессионально болят плечи — страшная боль. Когда мы уставали от занятий — делали друг другу массаж. Это было великолепно. А все остальные проекты были смешанные.
— Ваш творческий метод?
— Когда я только начала изучать возможности лупера, мой брат сказал, что у меня получается дисперсионизм. Такого термина даже и нет в музыке. Но ведь музыку мы не только как музыку представляем. Мы ее видим, слышим, чувствуем запах, осязаем. При условии, что медитация при прослушивании состоялась. Так вот брат сказал: звук расщепляется на какие-то лучи, потом объединяется где-то. Все такое радужное, даже если серое. В общем, мне сложно передать, что сказал брат, мне это проще сыграть. Но для меня словосочетание «музыкальный дисперсионизм» стало характеризовать мою музыку.
— Кто вас слушает и приглашает?
— Как показывает статистика YouTube, моя аудитория живет преимущественно в Канаде и Америке и это люди от 24 до 62 лет. В России я вижу на концертах примерно ту же картину, хотя иногда заходят чьи-то дети и мои ученики — подростки. Но это однозначно люди, которые не слушают современную музыку по МузTV. К сожалению, я имею очень скромный опыт работы с кино. Надеюсь, со временем это изменится. Для театра получается писать гораздо больше. Небольшой, но очень хороший театр “Занавес” постоянно использует мою музыку. Екатерина Гусева играет четыре моно-спектакля с оркестром с моей музыкой и песнями. Несколько лет я сочиняла какое-то огромное количество детской музыки для детских книг и электронных девайсов компании “Знаток”. Был однажды очень классный проект, когда на Новый Год студия “Freak Fabric” шли актерским составом в потрясающих костюмах под мою музыку по центру Москвы.
— Что думаете сохранении наследия женщин-музыкантов, о неравенстве в музыке?
— Мне, наверное, очень везёт. Ни разу в моих профессиональных способностях вслух при мне никто не сомневался. Поэтому про неравенство я не могу сказать ничего. Сама сужу других по результатам. Если бы девочка по сравнению с мальчиком играла бы плохо, я бы так и сказала, потому что для меня искусство — бесполое. По поводу неравенства в истории… Ещё сто пятьдесят лет назад женщины не имели права голоса и существовали, по большей части, как прислуга или как машина по производству потомства. Мне кажется им было сложно оставить после себя огромный вклад в искусство, только некоторые из них имели такую возможность. Обижаться за потерянные столетия мне кажется неэффективным, лучше сейчас постараться не убить оставшиеся искры чего-то настоящего в искусстве.
— Важны ли для вас права человека, права женщин? Следите ли за какими-то общественными движениями и инициативами, участвуете ли?
— Я очень расстраиваюсь, когда вижу плохие новости. Подписываю петиции, но мужества за что-то бороться в себе лично не вижу. Права человека нарушаются на каждом шагу, видеть это больно и страшно. Не могу сказать, что я полностью аполитична и живу в розовом мире, но мне очень нравится позиция Славы Полунина, который говорил: не слушайте плохих новостей, окружайте себя только несущими радость людьми. Когда все жутко плохо, я смотрю фотографии с Жёлтой мельницы.
— Если говорить о правах женщин в России, какие проблемы для вас наиболее важны?
— Мне кажется, что плохо, когда выбирают на рабочее место не женщину, а мужчину из-за “проблемы” возможной беременности в будущем. Также когда не берут на работу беременных. Я все понимаю, для работодателя — это потери и проблемы, но что делать соискателям женского пола? Для меня важен вопрос домашнего насилия. Такое должно заканчиваться сразу же, как только началось. После первой попытки.
— Что вы думаете про основную идею оперы «Журналистка»?
— Слово имеет огромную силу. Можно сколько угодно в это не верить и считать глупостью и суеверием, но сила слова определенно существует. Другое дело, что в эпоху блогеров у меня возникает такое чувство, что им платят за то, сколько слов они успеют произнести в минуту. Не знаю, чего стоит эта болтовня, но явно, она нас всех отупляет. Человек немногословный, взвешивающий каждое слово, как будто остался за чертой. Это страшно. Что касается насилия… Моя жизнь никогда не ставила мне такого рода испытаний, я ничего подобного не видела ни в семье, ни у друзей. Но в последнее время, общаясь с близким кругом и обсуждая эту проблему, я пытаюсь анализировать. Мне жутко не нравится, когда взрослый человек оправдывает все свои нынешние комплексы и психологические проблемы тем, что в детстве с ним поступали так же. Это не честно. Ты должен быть лучше своих родителей или учителей.
— Расскажите про свою сцену в опере «Журналистка»…
— Эта сцена выбрала меня сама. Я начала читать либретто, дошла до третьей сцены, а потом начала петь. Прочитала про печатную машинку и спела вступление. Тут мне самой кругом слышится Ллойд Уэббер, поэтому, наверное, в куплете редактора вы тоже его услышите. Почему-то сразу заклинилось сделать сцену в стиле мюзикла.
— Советы женщинам-начинающим музыкантам…
— Есть такое распространённое убеждение, что женщина в музыке существует до родов, а потом все заканчивается. Боюсь, что оно ещё живо. И вижу по подругам, что они в это верят. Но это все жуткое предубеждение. Не лишайте себя самого главного счастья. С детьми ваша музыка станет только круче. Мне лично так говорили несколько раз, и я сначала верила. Если бы не случайность, возможно, так бы и продолжала верить, что моя музыка — это и есть мои дети. А все остальные ошибки и шишки в творческом пути лучше и не предупреждать. Пусть они случаются, и от того музыкант только расцветает.
Ольга Егорова, Лауреат Всероссийских и Международных конкурсов как исполнитель и композитор. Обладатель медали им. Моцарта Ганноверской Академии естественных наук.
Наша следующая финансовая цель в краудфандинге на оперу “Журналистка” – 300 000 рублей. Когда мы достигнем этой суммы, мы опубликуем интервью с Галиной Альтман. https://planeta.ru/campaigns/zhurnalistka
Эта публикация стала возможна благодаря участию людей, сделавших пожертвование на постановку оперы.
