1.
низкий голос вагины – зубастого монстра, и рык
из утробы его, поглотившей озера и горы,
низкий голос и рык из – в иное ведущей норы,
как из горла.
если слушать ее горловое дыханье и всхлип,
и шаманское пенье, и в тьму погружаться, и в опыт
обретения жизни, в эпический крик или хрип
Каллиопы,
то увидишь, Алиса, не кроличью тайнанору,
а в мельчайших подробностях весь рассыпной универсум,
и какое нам дело, что дурень шепнет по утру:
“это мерзко”.
2.
эзотерика жизни – не мерзость, мы не говорим,
потому что не можем найти подходящее слово,
чтоб вмещало рожденье, любовь и весь космос внутри,
мы еще не готовы.
нуминозная область, опасная радость бытья,
бесконечность принятия и отдающая сила
этой атомной станции – антиврата забытья,
говорите спасибо.
3.
создающий людей в восхищенном уме не держал
оскорбить и обидеть их способом деторожденья,
я согласна молчать, если б только мир не унижал
дружно женщин.
драгоценно молчать о великом и страшном во мне,
создающем и рушащем жизнь, только что-то неладно
в грязных взглядах на этот огонь, и поэтому нет,
нет, не надо.
4.
рисовать ли вагину, лепить ли из глины ее,
петь ли джаз, танцевать ли под окнами сальсу –
только жалкий эрзац, повторенье слепое ее,
прикасанье.
и не нужно бы этого, лучше бы этого не,
как в советское время снимали клеймо с человека
“враг народа”, и все это больно вдвойне,
нет, не легче.
и не знаешь, как спрятать глаза, объясняя, что гнусь
не в Сусанне, а в трепетных старцах, бессильно хотящих,
оскверняющих чистое – аще и я отвернусь,
аще, аще…
5.
помню, дотронешься нежно и влажно до спящего лона,
птицы взлетят, надо мною закружится лодка,
тяжкую воду легко вовлекая в движенье –
бледно-зеленую гладко-прозрачную воду –
ей невозможно дышать, если не целоваться.
медленно-медленно тронешь задумчивый клитор –
вздрогнет, и сотни лучей разлетятся до самых
кончиков пальцев, я в сетке, на мне электроды
слушающие приближенье далеких конвульсий.
вульва похожа на мальву, на розу, на лотос,
на лепестки просветленья – их тысячи тысяч.
маточное молочко затопило все соты,
лоб запрокинут, дыхание – словно чужое,
голос доносится сбоку, я рядом с собою
вижу намокшую прядь на ликующей шее,
вижу как в зеркале зеркала, не узнавая,
чувствую жадность, и ей поддаваясь, смелею.
ритм подхватив, тесноту и единство осилив,
мы сочиняем с тобой андрогина, и фаллос
шов создает широчайшими мегастежками.
грудь поднимается вровень танцующим бедрам,
в солнечном свете легко задохнуться от счастья,
тело покрыто цветущим чубушником или
это жасмин мотыльков, пузырьки кислорода.
длинно и донно во мне прорастает наружу
дерево Эйва, выходит толчком из вагины,
ветви салюта взметнув над дрожащими нами,
корни пустив по смеющимся маточным трубам.
молча всплываем, вода нас качает случайно,
спят-засыпают вагина, и клитор, и матка,
левый сосок, и пупок, и лодыжка с лопаткой,
обе ключицы, глаза тихо, медленно, сладко
птицы обратно садятся в любимые гнезда.
вместо цветов распускаются синие звезды,
нас прибивает на берег, ударившись оземь,
мы превращаемся в темную комнату с нами,
зеркало зорко следит за подобными снами.
6.
муза скажи мне о том многоопытном муже, который ,
странствуя долго по телу губами, искал мое лоно, как будто
там его вечность и радость, ответы и смыслы, и дискурс
не о смутительном гендере, а божественной воле. чего же
он говорит мне теперь, что вагина – постыдна? Вот эта
нежная и златорунная сладкая завязь восторга
с пестиком клитора, ждущего прикосновений легчайших,
с розовыми фиолетовыми лепестками и жаркой
дышащей и огнедышащей маткой в глубинах.
Тут светлоокая Зевсова дочь Афинея Паллада
медленно, тем музыкальным движением тонким,
что ты на арфе играешь, вагины коснулась,
и понеслась, извиваясь, в причудливом танце,
палец ее утопал и опять появлялся, сияя в закатном
свете, и снова вонзался, и бедра стремились навстречу
с яростью древних берсерков. Глаза закатились,
мелко моргая в коротком себя замыканье.
кончив, она привязала к ногам золотые подошвы,
голосом низким сказала затихшему хору:
странно, как смертные люди за все нас, богов, обвиняют!
и удалилась с фб, про себя размышляя о многом.
